Соленые радости - Юрий Власов

Бреду за воспоминаниями…

– Рассчитываешь на пожизненное признание? – спрашивает Цорн.

– Лучше выпей, – говорю я.

Я достаю из чемодана бутылку и ставлю на стол. Хочу до предела сократить пустоту последней ночи. Да и ему некуда деть себя.

– Кто ты? – Цорн подсаживается к столу.

– Это лучше всего знают газеты и публика.

Цорн вышибает пробку, наливает стакан до половины, делает несколько глотков.

Пробегаю взглядом свое интервью Пьеру Ламбару:

«…Этот громадный человек говорил в микрофон очень спокойно. Он производит впечатление человека, у которого в жизни все выверено и прочно. Полагаю, что неудачное выступление русского – тонко рассчитанный ход…»

Поречьев поглядывает на Цорна. Уже одиннадцатый час вечера.

Тормошу Цорна вопросами. Пусть говорит. Я сегодня примерный слушатель.

Поречьев подходит ко мне, ощупывает плечи, руки.

– Сядь поудобнее, – просит он и осторожно встряхивает мышцы. Слабну под его руками.

– Двенадцать бутылок пива входят в недра этого чудесного портфеля. – Цорн укладывает книги в портфель. – И еще остается место для старого джентльмена. Разве «Гордон драй джин» не джентльмен с пробки до донышка?..

В нагрудный карман пиджака засовываю платок. С особой тщательностью причесываюсь. Черт побери, я не так плохо выгляжу! Крутые плечи, тяжелые, налитые руки. Почти шестнадцать лет «вбиваю» в себя силу.

Рукой веду по руслам мышц. Что могу подарить им, кроме этой ласки?..

Прикидываю, как сберечь их. Ведь даже на таких весах можно чисто сыграть, если напряжение всех групп мышц слить. Сыграть без пауз. И я сыграю эту партию на своевременности усилий.

Мысленно прилаживаюсь к грифу, контролирую готовность каждой мышцы, вывешиваю рекорд на мышцах…

Я перед зеркалом. Смотрю на свое отражение и не вижу: гриф бьется в моих ладонях. И я окончательно прихожу в себя. Меркнут ощущения столкновения веса с моими мышцами. Огромные блестящие глаза смотрят на меня из зеркала – это я…

Я один в этом парке. И для меня зажжены все фонари и угодливо пусты все дорожки. Белая ночь навязывается в подруги.

Надо идти. Шаги приручают мысли. «Экстримные» мысли могут обессилеть раньше, чем выйдешь на помост. Подчинить себе лихорадку! Взять себя в руки!

Как в старинной китайской книге: все в этом городе заросло высокой травой, и не ступает здесь нога человека. Белые травы северной ночи. Заросли этих белых, бесконечных туманов.

Перебираю в памяти цифры нагрузок: в числителе дроби – порядковый номер подхода, в знаменателе – количество повторений упражнения. Какое же количество повторений оптимально при тренировках методом экстремальных факторов?..

Кровли домов пропадают в сумерках. Сумерки превращают дома в ряды высоких стен.

Возвращаюсь в гостиницу. Цорн, наверное, поужинал. Мы еще посидим перед сном. Нам спешить некуда.

В памяти та запись Поречьева в тренировочной тетради. Где и когда он оставил меня? Или я ошибся в нем? На Востоке говорят: меч этого правдолюбца вложен в ножны предательства. Этот мастер великой резьбы слов Пу Сун-лин заметил: «Когда подлый стремится к добру, он как бы сажает куст, чтобы собрать с него цветы…» Рисую в памяти иероглифы этого афоризма.

Женщина в синем вечернем платье шутливо дергает рассыльного за лакированный козырек каскетки. Искусно подвитые пепельно-седые волосы подчеркивают румянец ее щек. Узнаю мадам Танго – так я прозвал за капризно-томный шаг женщину, которой переадресовал послание Святейшей Девы Гваделупской. Лифт уносит ее.

Цорн окликает. Сбрасываю плащ, приглаживаю волосы. Иду и сажусь рядом с ним.

– Парад ночных бабочек, – говорит Цорн.

Двери ресторана проглатывают гостей. У подъезда гостиницы выстраиваются автомобили.

Выходит метрдотель. Закуривает. Учтиво пропускает своих клиентов. Перебрасывается замечаниями с администратором. Порой он весело отстукивает лакированной туфлей ресторанную мелодию.

Цорн засовывает книгу в портфель:

– Преподносят гадости, как букеты роз. Еще изволь переводить эту мерзость.

– Отдохнул бы от переводов.

Метрдотель, одернув смокинг, исчезает в ресторане. Кажется, все эти люди жили ради этого часа, делали все, чтобы получить этот час.

– Я что-то озяб. – Цорн встает. – Как говорят в России: глоток водки – лучшая шуба.

Я вижу, он бодрится. Он осунулся, бледен и скучен.

– Пойдем, – говорю я.

– Ба! Эльза! – Цорн сворачивает к лифту. Церемонно целует руку девушке. Она краснеет и что-то говорит, В руке у нее букетик синих гвоздик. Черный свитер и черные брюки делают ее похожей на мальчишку. Она вставляет гвоздику в петлицу Цорна. Он снова целует ей руку…

Поднимаемся с Цорном. Я по спортивной привычке обхожусь без лифта. Цорн упрямо следует моему примеру.

– Ее зовут Ангел Смерти. Работает без сетки и без ловлита, то есть без партнера. Она не признает страховку. В любом случае без сетки…

Бар раскачивается в дыму. Парни в женских цветных блузах. Хриплоголосы женщины, истощенные, как манекенщицы. Желтится пиво в пинтовых граненых кружках. Белый пот на этих кружках. Бутылки стерегут столы…

– …Ее предок Эмиль Гравэлэ. В 1859 году прошел по канату через Ниагарский водопад. Двадцать пять тысяч зрителей собралось посмотреть, как он разобьется. Гравэлэ посмеялся над всеми. Над водопадом он изжарил яичницу в своей миниатюрной печурке и преспокойно ступил на другой берег. Имя его стало легендарным.

По афише он был Блонден и служил в качестве канатоходца У Александра Гверры… А не глотнуть ли пива?..

– Не мешай с водкой, развезет.

– Алкоголь примиряет меня с действительностью.

Мне всегда мнится, будто я неудобен людям. Себе-то уж определенно неудобен. Глоток спиртного лишает этого комплекса неполноценности. У каждого свинства свое идейное обоснование… Что остановился?.. Тебя прельстила эта ночная ваза?..

За стойкой бара Ингрид. Она сидит на крайнем табурете. У нее тяжеловатые бедра и тонкая талия, и со спины она действительно вроде тех ваз, что лепил Пикассо. Ее не узнать: рыжие волосы накрывают плечи. Она поворачивается, отводит волосы и смотрит на меня. Ее глаза ничего не выражают.

Черт побери, это здорово, что здесь так накурено и всем нет до меня дела!

Она соскальзывает с табурета. В губах улыбка. Она в облегающем светло-сером костюме. Янтарная заколка в форме скарабея стягивает воротник блузы. Ее руки замирают в моих ладонях.

– Я воспользовалась тридцатью минутами перерыва.-Снизу на меня смотрят огромные серые глаза. – Видишь, я не ошиблась: ты пришел. – Она говорит очень тихо. И в этих огромных глазах выражение какой-то отрешенности. – Ты очень сильный – знай это. Пойми, другие не могут видеть и понимать себя – это только для сильных. Верь в себя, милый!.. Я испытала на себе грубую власть других. Как бы я хотела, чтобы ты стал моей силой! Так ждала тебя! Столько ждала! Вот и все мои слова, милый. Забудь их. Ладно?.. – Она достает из сумки ключи от автомобиля и почти бегом спускается по лестнице. Портье выходит навстречу. Подает ей плащ. Я вижу, как дверь-вертушка захватывает ее…

– Прости, – слышу я Цорна. Пенковая трубка исторгает на меня клубы дыма. – Я вел себя по-хамски. Прости, Сергей. Она славная. – Ты носорог! Ты понял?

– Принимаю все… А знаешь, у нее недурное меццо.

Голубоватые плафоны встречают нас в коридоре.

– Что делает здесь Эльза, Максим?

– Эльза… Влюблена в Гуго…

– В Хенриксона?

– Он был неразлучен с ней, когда она болталась на костылях. Она репетировала трюк своего предка и разбилась. Теперь снова репетирует. Очень довольна. Скоро состоится этот дьявольский шабаш… Боги благие! А не подрабатывал ли наш Гуго в цирке? Уж очень профессиональны эти сальто-мортале. Да он же с ней там и познакомился, наш акробат!..

Вдруг отчетливо вижу спортивный зал. На меня надвигается этот зал. Я в тепловатом ожидании этого зала.

Мне не нужна другая жизнь. Я не выкуплю силу, не выкуплю все эти годы, не верну ни одного мгновения, но я зову эту жизнь!

В номере светло и сумрачно. Я одергиваю штору.

Цорн кладет трубку:

– Маргарет Ярвинен обещана жизнь… до следующего приступа. Выпишут через две недели… если ничего не случится. – Буроватый пенковый носорог берет разгон из зарослей крепкого дыма. Цорн, ссутулясь, смотрит на меня.

Я наливаю в стакан водку.

– Нет, не хочу, – говорит Цорн. – К черту! Я иду в ванную и выливаю водку.

– Я книжник, – говорит Цорн. – Живу по книгам. Прикладываю все книжное к жизни. Упрекаю Гуго, а сам хуже книжного червя. Ну, милейший, что лучше, быть гильотинированным или гильотиной?.. Ладно, у меня скверно здесь. – Цорн прижимает руку к груди.

Я киваю. Но я далек от него. Я отрекаюсь от всех иных смыслов и слов. Расчетливо веду себя навстречу каждой минуте.

Долго смотрю на Цорна, пока, наконец, доходит смысл его слов. Трубка потухла. Тускло отсвечивает ее желтизна в пальцах Цорна.