Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

Когда народ начал расходиться, один из зрителей подошел ко мне и, взяв в руки висевший в петлице у меня крест Св. Владимира, спросил:

– Позвольте полюбопытствовать, ведь это орден Св. Анны?

– Нет, – отвечал я, – вот орден Святой Анны. – И при этом расстегнул мундир свой (в этот день я надел мундир), под которым закрыт был на мне этот орден. Эффект вышел неожиданный: несколько лиц, вероятно прежде обративших внимание на наш разговор, обступили меня и начали, как чудо, рассматривать крест и делать о нем разные вопросы. Действительно, в то время орден этот был замечателен тем, что кругом был осыпан стразами, которые принимали за бриллианты. Удовлетворив по возможности любопытству окружавших меня лиц, я застегнул вновь мундир, спрятав под него орден. Тогда подошла ко мне девушка лет семнадцати, ее называли в толпе графиней, расстегнула мне мундир, вынула опять наружу орден, сказав мне:

– Присутствующие дамы прислали меня просить вас не скрывать этого ордена и позволить им удовлетворить свое любопытство, и, кроме того, мы находим, что кто носит подобные знаки на груди, тому неприлично скромностью закрывать свою заслугу! – Кругом послышались одобрительные голоса:

– Браво! Браво! Графиня!

Во время другого парада, данного собственно для Людовика XVIII, я находился опять на террасе Тюльерийского сада, но с другой стороны, т. е. к набережной Сены. Король сидел в павильоне и оттуда смотрел на проходившие полки нашей гвардии. Во всех полках музыканты вместо маршей играли «Vive Henri IV». Но всего любопытнее было это видеть герцога Велингтона,[297] который только лишь приехал в Париж и, услыхав о параде, схватил какую-то упряжную лошадь, вскочил на нее и на этом буцефале прискакал к войскам. Потом ходил анекдот о нем, что будто на сделанный ему вопрос, что всего более ему понравилось в Париже он отвечал:

– Гренадеры русской гвардии!

Я был свидетелем снятия статуи с Аустерлицкой колонны на Вандомской площади.[298] Известно, что в день вступления союзных монархов в Париж неприязненные лица императорскому правлению хотели стащить статую, и уже были наброшены на нее веревки, но государь, узнавши об этом, повелел немедленно отрядить батальон Семеновского полка для содержания караула при колонне, и этот караул все время находился до снятия статуи. Новое же временное правительство распорядилось закрыть статую белым холщовым покровом, а через несколько дней начали устраивать блоки наверху площади колонны с той целью, чтобы на них поднять статую с места, а потом спустить ее. Столбы для блоков представляли точное изображение виселицы. Я пришел на площадь уже тогда, когда статуя была поднята и частью уже занесена за край колонны; внизу стояли большие роспуски для отвоза ее; народу собралось несколько тысяч, но такая была тишина, что слышно было каждое слово распорядителя работами; статую спустили и народ разошелся в безмолвии.

Я выехал из Парижа на другой день по подписании мира.[299] Лодыгин, с которым я должен был ехать вместе, отправился прежде всего проститься с офицерами роты его величества, квартировавшими в верстах тридцати от Парижа, в деревне, где был замок, принадлежавший Бернадоту,[300] вследствие чего и я поехал туда же, где, пробыв два дня, пустились в обратный путь, в Россию, на долгих, на своих лошадях… Я с Лодыгиным – четверней, в его коляске; а прислуга наша – в моей телеге, на тройке. При отъезде нашем мы облеклись с ним опять в военную форму. Повсюду, где мы имели ночлеги или дневные отдыхи, делая обыкновенно два перегона, нас принимали с большим радушием и гостеприимством, тем более что мы первые доставляли известие о заключении мира; только перед Нанси мы встретили какую-то французскую гусарскую бригаду, и как оная шла в густой колонне, то мы принуждены были немного свернуть с дороги и, остановив свой экипаж, ожидать, пока она нас минует, и тут, признаюсь, мы много наслушались для себя нелестного, в особенности от простых гусар. Но мы прикинулись не понимающими французского языка и в душе смеялись над произносимыми на счет нас ругательствами. В Нанси, откуда только лишь вышло это войско, пока мы были у мэра для получения билетов на квартиры, собралась под окнами молодежь, с криками:

– Vive L’Empereur! Vive la France! A bas les alliés! («Да здравствует император! Да здравствует Франция! Долой союзников!») – И этими криками все и покончилось, без дальнейших для нас последствий. За то мэр назначил квартиру у какого-то из самых рьяных роялистов, и нас за весть о мире запоили шампанским…

Рейн мы переехали в Фор-Луи, откуда ехали на Карлсруэ, Бруксгаль (где в гостинице обедали за одним столом со шведским принцем, сыном последнего короля из дома Вазы[301]), Вюрцбург, Готу, Лейпциг и Берлин. До этого города мы блаженствовали: останавливались где нам нравилось по три и четыре дня, располагались как дома, со всеми удобствами, нисколько не заботясь о нашем продовольствии, зная, что самое обильное угощение будет нам предложено; лошади за это путешествие так раздобрели и поправились, что мы решились их вместе с экипажами продать в Лейпциге, взявши за все весьма хорошую цену, рассчитывая на эти деньги покутить в Берлине, а сами с прислугой поехали на подводах, требуя их от земства того края, через который мы ехали. По приезде в Берлин разочарование наше было велико. Во-первых, по желанию нашему пробыть здесь дней десять нам насилу дозволили пробыть неделю, и вместо постоя у обывателей нам отвели квартиру в казармах, без мебели; а о продовольствии нам объявили, что нас Бог будет кормить, если сами не имеем на то средств. Но как я выше сказал, что мы продали своих лошадей и экипажи в Лейпциге за хорошую цену и, кроме того, сберегли все свои небольшие деньги, какие остались у нас во Франции, то образовалась приличная сумма, на которую мы тоже прилично кутнули, занявши отличный нумер в «Hôtel de la Russie» под Липами и поставивши на своем, просроча 10-ть дней. Из Берлина мы взяли почтовых до первой станции, а потом опять поехали на обывательских подводах и на продовольствии обывателей до Юрбурга, где уже положительно вся наша роскошь кончилась, и Лодыгин на почтовых поехал в Петербург, а я – в Вильну.

В Вильне в это время квартировала новосформированная рота для гвардейской артиллерии под командой капитана Левашова,[302] у которого я и остановился, не решаясь пускаться далее в путь, пока не соберу сведений о местопребывании моей матери и прочей родни, почему и прожил там до половины июля 1814 г. Списавшись с зятем моим Фроловым и получив от него ответ, поспешил в Смоленск, а оттуда поехал с ним в Воронежскую губернию к двоюродным моим братьям, Сахаровым, у которых мать моя, убегая от французов, нашла себе приют. Невеста же моя в это время с матерью была в Тверской губернии.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});