Ключ Сары - Татьяна де Ронэ

Полей, как другие авеню, отходящие от площади Этуаль, показались мне на удивление пустынными.

Франку Леви было около шестидесяти пяти лет. В его лице было что-то глубокое, благородное и усталое. Он повел меня в свой кабинет – комнату с высокими потолками, заполненную книгами, папками, компьютерами и фотографиями. Я бросила взгляд на черно-белые снимки, пришпиленные к стенам. Малыши. Младенцы. Дети с желтыми звездами.

– Некоторые из них – дети Вель д’Ив, – сказал он, отследив мой взгляд. – Но все они – из тех одиннадцати тысяч детей, которых депортировали из Франции.

Он предложил мне присесть по другую сторону его письменного стола. Я заранее послала ему мейл с вопросами, чтобы он мог подготовить ответы.

– Вам нужны сведения о лагерях в Луарэ? – спросил он.

– Да, о Бон-ла-Роланде и Питивье. Информации о Дранси, который ближе к Парижу, довольно много, а вот о тех двух – маловато.

Франк Леви вздохнул:

– Вы правы. Документов по тем двум лагерям мало в сравнении с Дранси. А когда поедете туда, сами увидите: и на месте нет почти ничего, что помогло бы понять те события. Местные категорически не хотят вспоминать. И не хотят об этом говорить. А в довершение всего осталось мало выживших.

Я снова глянула на фотографии – ряды маленьких беззащитных лиц.

– А чем были эти лагеря раньше? – спросила я.

– Речь идет о военных лагерях, построенных в тридцать девятом году для содержания немецких пленных. Но при правительстве Виши с сорок первого года туда стали отправлять евреев. В сорок втором первые поезда, прямиком направлявшиеся в Освенцим, стали отходить из Бона и Питивье.

– Почему бы семьи с Вель д’Ив не отправить в Дранси, парижский пригород?

Франк Леви грустно улыбнулся:

– Евреи без детей и были отправлены в Дранси после облавы. Но Дранси близко к Парижу. А другие лагеря – в часе езды от столицы, даже больше, и затеряны в тихой сельской местности в Луарэ. Вот там-то, от глаз подальше, французская полиция и разделила детей и родителей. В Париже это было бы не так просто. Полагаю, вы уже читали, какие жестокие методы они использовали?

– Читать было почти нечего.

Грустная улыбка исчезла.

– Вы правы. Действительно, почти нечего. Но мы знаем, как все происходило. С удовольствием дам вам несколько материалов, если хотите. Детей вырывали у матерей. Оглушали дубинками, избивали, обливали ледяной водой.

Я еще раз пробежала глазами по маленьким лицам. Подумала о Зоэ, одной, оторванной от меня и Бертрана. Одной и голодной. Грязной. Меня охватила дрожь.

– Четыре тысячи детей с Вель д’Ив стали настоящей головоломкой для французских властей, – продолжил Франк Леви. – Нацисты потребовали, чтобы взрослые были депортированы немедленно. Никаких детей. Отлаженный железнодорожный механизм не терпел помех. Отсюда и такое жесткое разлучение с матерями в начале августа.

– А что случилось с детьми потом? – спросила я.

– Родители отправились из лагеря в Луарэ прямиком в Освенцим, а дети тем временем были предоставлены сами себе в чудовищных антисанитарных условиях. В середине августа из Берлина поступило распоряжение: детей было приказано тоже депортировать. Но чтобы избежать огласки, их решили переместить сначала в Дранси, а уже потом в Польшу, перемешав со взрослыми. Таким образом общественность не заподозрила бы, что эти дети разлучены с родителями: все бы подумали, что их семьями отправляют на Восток в трудовые лагеря.

Франк Леви сделал паузу и посмотрел, как и я, на фотографии, прикрепленные к стене.

– Когда дети прибыли в Освенцим, никакого «отбора» не проводилось. Их не поставили в одни шеренги с мужчинами и женщинами. И не смотрели, кто здоров, кто болен, кто может работать, кто не может. Их всех сразу отправили в газовые камеры.

– Благодаря французскому правительству, на парижских автобусах и во французских железнодорожных составах, – добавила я.

То ли потому, что я была беременна, то ли из-за гормонов или недосыпа, но я вдруг почувствовала себя совершенно опустошенной.

Я не могла отвести взгляд от фотографий. Я словно оцепенела.

Франк Леви заметил это, но ничего не сказал. Потом встал, подошел и положил мне руку на плечо.

Девочка накинулась на поставленную перед ней еду, сметая ее и издавая звуки, которые очень не понравились бы ее матери. Это был рай. Суп был самым вкусным, самым восхитительным супом, какой она когда-либо ела. А хлеб! Такой свежий, мягкий. Сыр зрелый и тягучий. Персики сочные и нежные, как бархат. Рашель ела медленнее. Девочка заметила, что та была бледной. И руки у нее дрожали, как при лихорадке.

Пожилая чета суетилась на кухне, подливая супа, наполняя стаканы свежей водой. Девочка слышала, как они задавали вопросы, но ответить была неспособна. Только когда Женевьева повела их с Рашель в ванную, располагавшуюся на втором этаже, ее язык развязался. Она описала то большое место, куда их всех привезли и заперли на несколько дней без воды и еды, потом переезд на поезде через сельскую местность, затем лагерь и жестокая разлука с родителями и наконец побег.

Старая женщина слушала ее, покачивая головой и ласково раздевая Рашель. Девочка увидела, как обнажилось изможденное тело подруги, чья кожа покрылась красными волдырями. Старушка, казалось, была потрясена.

– Что они с тобой сделали? – пробормотала она.

Глаза Рашель совсем слипались. Старая женщина помогла ей забраться в горячую мыльную воду. Она помыла ее, как мать девочки мыла братика.

Потом завернула Рашель в большое полотенце и отнесла в кровать.

– Теперь давай ты, – велела Женевьева, набирая новую ванну. – Как твое имя, малышка? Ты его еще не назвала.

– Сирка, – сказала девочка.