Московские эбани - Елена Сулима

— А-а! — Не унимался, задыхаясь от жадности, старик, — Зато с пожизненным пользованием!

— Хорошо. — Не желала торговаться Виктория. — Пять.

— Нет, нет, нет! Подождите, пять это только мой отступной процент союзу, я тоже что-то должен с этого иметь.

— Да что же вы творите? — мягко улыбалась Виктория: — Вы когда-нибудь сможете мне назвать окончательную цифру?

— А-а может быть мне приятно беседовать с вами, голубушка.

— Но мы можем найти иной повод для беседы. — Любезно отвечала Виктория, чувствуя, что теряет терпение. — Вы продаете свою мастерскую или нет?

— Я бы сначала хотел посоветоваться с друзьями.

— Да что ж это такое, ни одной торговой сделки без маразма! прошептала в сторону она.

— Что? Что вы сказали? Нет. Я ещё не впал в маразм. Дайте мне время позвонить кое-кому. И не забывайте, я здесь делал ремонт. А труды мои в любом деле бесценны.

— Хорошо, — кивнула Виктория и, резко развернувшись, вышла. Она была готова заплатить и десять и двадцать тысяч, если бы с ней не торговались так глупо. Нетерпение её было посильнее благоразумия. Но торгашеский настрой старика остудил.

Она прошла по длинному, грязному, плохо освещенному коридору полуподвала и заглянула в полуоткрытую дверь. Худой, да что там худой, просто истощенный бородач, оглянулся на неё стоя перед мольбертом и застыл, о чем-то туго соображая. На мольберте из тумана серо-белой краски выплывал лев, тот самый классический лев, что украшает церковь Покрова-на-Нерли, только чуть более живой. И истощенный творец его был живой еле-еле. Виктории сразу захотелось накормить этого человека, она нащупала в кармане деньги, пошелестела ими. Тут он, преодолев онемение, воскликнул:

— Ба!.. Да это ж Вика! Ты даешь! Ну… как видение!..

— С голодухи, чувствую, глюки? — отпарировала Виктория, пытаясь вспомнить про себя его имя.

— Да не-е. Ты же настоящая?..

— Я-то да. А ты? Кто ты?

— Я Петя Кочежев. Помнишь, как мы с тобой в Измайлово живописью торговали? Ты там, в принципе, пару раз была, но я помню, как ты на весь наш кагал сарделек и вина купила, когда твою картину француз задорого взял. Хорошие времена были. Да ты проходи.

— А сейчас? — Вика прошла в мастерскую и, сразу выделив из всех обычных захламляющих пространство художников предметов неясного происхождения и предназначения, плетеную кресло-качалку, плюхнулась в нее.

— Что сейчас? — вроде бы взрослый, вроде бы мужчина сел перед нею на табуретку свесив изношенные кисти рук, напоминающие младенцев из Освенцима.

— Сбегай хоть за теми же сардельками. Есть хочу. — Бесхитростно протянула ему пятисотку Виктория. Она знала, что иначе накормить его не удастся.

Он вернулся удивительно скоро. Сдачу сразу выгреб из карманов, не считая и, положил на стол, но она отодвинула рубли ближе к стене, с надеждой уйти и забыть о них. Вроде бы голодающий человек, выставил на стол из пакетов батон белого, уже нарезанного хлеба, положил нарезку салями, торжественно медленно достал дорогую бутылку водки, консервную банку красной икры. Неистребимое пижонство художников всех мастей и в любом состоянии не позволило ему купить ни более дешевой водки, ни закуски.

Выпив с ним первую рюмку, Виктория спросила, оглянувшись:

— Ну и как вы тут обходитесь с крысами?

— С крысами?! — Вспыхнул взор Петра: — Мы с ними договорились.

— Как так?!

— А просто. Достали они меня — Радостно, что наконец-таки нашел собеседника, спешил в своей речи Петр: — Живу я и слышу: шуршит. Постоянно, как ты понимаешь, живу, и всюду шуршит. То — там за холстами, то тут — за картинами, то за полками с книгами — деться некуда. Шуршит!

Нашел я их нору, разбил бутылку на мелкие осколки, долго так бил, изощренно, как ты понимаешь. В три часа ночи я их застукал. Сам спать хочу, а все бил бутылку и бил, чтоб поострее были осколки. Засыпал я их нору. Да что там засыпал — запломбировал осколками. Просыпаюсь в двенадцать дня и сразу к норе. И что ты себе представляешь — растащили!

— Что растащили? — Не поняла Виктория.

— А то! И аккуратненько так! Я и удивился — ну какие они умные! Пику изготовил…

— Пику-то зачем? — Виктория явно не понимала его: — А яд?

— Какой яд! Ты, знаешь, какие они умные!

"Мне только ещё психологии крыс не хватало постигать" — Подумала Виктория, но остановить вдохновенное повествования Петра, было невозможно:

— Изготовил я пику. Слышу: шуршит! Вот тут, за полками с книгами. Начал по ним барабанить — перебежала. Сидит за картинами. Бью по ним. Перебежала за холсты, а может быть, и нет. Не знаю я, где она. Застыл с пикой. Мы так, минут двадцать, в тишине провели. И все-таки она первой не выдержала — побежала. А бежать-то некуда. Она все по краю, по плинтусу скользит, а я заранее дверь распахнул. И вот застыла она в углу у двери, я пику над ней занес и вижу: глазки такие живые, взгляд такой трепетный!.. "Ну что?! — говорю, — Я ведь тоже зверь!" А в этот момент моя пика прямо над её головой занесена. И она мне в глаза смотрит. И замерла. А я продолжаю: — "Я — зверь! И побольше тебя — зверь!" И вдруг что-то во мне разжижается как бы — гнев, что ли, проходит. Вижу себя — гадость! Не дай бог тебе, Вика, наблюдать мужчину с пикой! Питекантроп!

Вот так я вдруг всего себя увидел и говорю ей: — "Но я же человек! Уходи лучше, а?" И ты представляешь?.. Ушла.

С тех пор у меня в мастерской ни одной крысы нет. Словно, она сказала своим, что я с ней по благородному договорился. У соседей есть, а у меня нет.

Он посмотрел Виктории в глаза и отупленно и удивленно.

— Да, — кивнула Виктория, — Мы только думаем, что животные похожи на нас, на самом деле ещё непонятно кто на кого похож. Но каким бы высшим разумом не обладали эти крысы…

— Я понимаю, что тебе не хочется бегать с пикой, но жизнь заставит… — едва перебил её Петр, как она перебила его:

— Да не буду я здесь покупать мастерскую!

— Да ну ты что?! Я пику тебе подарю!

ГЛАВА 25

Виктории захотелось плакать.

Он чувствовал это и обремененный виной пытался отвлечь её от переживания возможной перспективы и собственной слабости в ней. Оказалось, отвлечь её очень легко. Уже через несколько минут глаза её распахнулись так, словно она ребенок, который забыл о боли, слушая байки-сказки.

Виктория пыталась осмыслить ходы перемены мест действия её былых товарищей за эти годы, словно следила за шахматной партией, в которую играли сумасшедшие. Игорь Пролин, былой отвязанный художник-концептуалист, утверждавший, что труд сделал обезьяну из человека, отчего он никогда не будет никем более чем вольный художник, время от времени малевавший не во имя денег, или вечности, — от нечего делать, вдруг превратился в респектабельного, деятельного владельца фирмы выпускающей рекламные проспекты. Мало того — приобрел все признаки характера американского трудоголика. Администратор одного из выставочных залов, в былые времена прославившийся непомерно кипучим и жаждущим деятельности характером, отчего и получавший постоянно, так сказать, — "по шапке" сверху, за выставки, несоответствующие направлению советского социалистического искусства, теперь безвылазно дремал в своей фотолаборатории. И многие опасались, что его постоянная сонливость плавно перейдет в летаргический сон.

Остальные же поменялись не столь радикально. Остальные же либо пропали навсегда, либо временами объявлялись приехавшими только что из Парижа. И пусть в Париже им приходилось по большей части показывать не свой талант и мастерство, а исполнять некий "танец в перьях" аля-русс, но все равно это считалось успешной жизнью. Виктория вполне могла включиться в нее.

Но вдохновения не было. Не было даже тогда, когда вся обцелованная старыми знакомыми она начала появляться на бомондах. Кто-то читал стихи, кто-то пел, кто-то выставлял свои произведения. Все пили, говорили, говорили, расставались так, словно навсегда, чтобы снова встретиться через неделю. И говорить, говорить, говорить. Короткое сообщение о кого-то прерывало речевой поток многоточием, и снова бурлила речь. А потом все расходились в ночи, словно исчезали в пропасти тишины. Так, что порою казалось, что и не было их вовсе. Просто был сон под шум неспокойного моря. А потом наступил штиль, и все стихло.

И очнувшись в одиночестве, на дне безызвестности, она начинала что-то кропать акварелью, хотя бы акварелью, лишь бы заново подняться, карабкаться, чтобы достичь хотя бы крохотную толику тех возможностей, что были у неё раньше, и творить, творить. Лишь бы не спать в самозабвенном забвении.

"Чем труднее — тем интереснее" — говорила женщина — непотопляемый линкор, Лени Рифеншталь. Виктория вспомнила слова этой легендарной, на момент их встречи — девяносто пятилетней дамы. Назвать её старухой не повернулся бы язык и у циника, разве что у полного дурака. Лени поражала не прошлым, можно было даже не учитывать того, что это она делала самые лучшие пропагандистские фильмы Гитлера типа "Триумф Воли", а тем, что она, как показала история и являлась этим самым живым воплощенным триумфом. Прожив годы после падения фашистского режима в каком-то тухлом затоне, она вопреки всякой логике вынырнула и, отправившись в Африканское племя людоедов в шестьдесят лет, жила среди них и сделала уникальнейший из фильмов. А потом — в восемьдесят семь — подводные съемки о рыбах Красного Моря. Муж обожал её, потому что жить с ней интересно, хотя и был лет на сорок младше… И откуда силы черпает человек?!..