Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

В разгар работы Германа охватила усталость. Он отложил ручку, откинулся на спинку кресла и попробовал подремать. Маша не пошла на работу. Она все еще была слаба после происшедшего и впала в своего рода апатию. Когда Герман говорил с ней, Маша отвечала коротко, по делу, из-за этого темы для разговоров быстро исчерпывались. Шифра-Пуа целыми днями читала Псалмы, как будто до сих пор существовала угроза Машиной жизни[112].

Герман знал, что, поскольку Маша не ходила на работу в кафетерий, в доме у нее не было даже самого необходимого, но он и сам остался без денег. Кто-то посоветовал ему банк, где можно одолжить сто долларов под высокие проценты, но чем поможет эта ссуда? Кроме того, нужен поручитель.

Герман сидел над рукописью, дремал, зевал, рисовал на клочке бумаги кружочки, штришки, рыбок, короны, разных чудовищ с глазами на животе и рогами на плечах, связанных друг с другом трубками, линиями, спиралями. При этом он постоянно искал выход из положения.

Бежать? Но куда? Где ночевать в первую же ночь? А что делать с самим собой? Он будет тосковать и страдать от мысли, что бросил беспомощную Ядвигу. По правде говоря, Маша тоже беспомощна. Эта ложная беременность словно изменила ее личность. Она стала молчаливой, спокойной, безразличной, утратила женскую страсть. Перестала говорить по ночам и курить сигареты. Лежит молча, и неясно даже, спит она или думает. Когда Герман дотрагивается до нее, она вздрагивает, но тут же затихает вновь. Это кризис, который пройдет? Она перестала любить Германа? Всего можно ожидать от тех, чье существование — сплошная истерика: любовь, страсть, желания, мысли. Как грешники в аду, они постоянно мечутся между льдом и огнем[113].

Ядвигина беременность, принятие ею иудаизма, соседки, вмешивающиеся в его, Германа, личную жизнь, — все это было для него одной большой катастрофой. Но переезжать в разгар зимы без денег он не мог, да это и не помогло бы. У Германа не было никакого желания становиться отцом, когда ему уже за сорок, он не мог себе этого позволить. У него уже были дети, он их потерял. Завтра может появиться новый Гитлер. Мир способен снова излить свой гнев на нынешнего еврея, который в любом случае станет козлом отпущения, да к тому же сам делает все возможное, чтобы накликать гнев народов, вмешиваясь во все мировые конфликты с готовностью удобрить своей кровью социальные революции.

Но как он, Герман, может объяснить это Ядвиге, когда это недоступно для понимания даже величайшим еврейским интеллектуалам? Праведный еврей должен хотеть совершить самоубийство. Герман знал об этом еще в Польше. Рожать детей после недавнего уничтожения евреев — это безумие, преступление. От одной мысли об этом у него мурашки бегут по спине. Сколько бы он ни анализировал ситуацию, вывод следует один и тот же: необходимо бежать, но с кем? Маша не может, ей нельзя бросить больную мать. Сейчас не время прямо поговорить об этом с Машей…

Тамара съехала от реб Аврома-Нисона Ярославера и поселилась в меблированных комнатах. Она упомянула в прошлую пятницу, что устроилась на работу, сортирует пуговицы. Герман пытался поддержать ее заверениями, что она остается его настоящей женой, матерью его детей, и намеками на то, что все может измениться… Отец Небесный, он все еще пользовался старыми юношескими приемами, проверенной пустой мужской болтовней, на которую женщина всегда оказывается падкой, с какой бы усмешкой она ее ни воспринимала.

Герман пришел к Тамаре в гости с букетом цветов и бутылкой вина, словно жених на сватовство. В лифте, в который не поместилось бы и три человека, стоял веник. Окна Тамариной комнаты выходили на глухую стену. Пол был устлан рваным линолеумом. Из кресла торчала набивка. Пахло краской, сыростью и средством от клопов.

Тамара сидела на кровати с рваным одеялом, положив ногу на ногу.

— Как тебе нравится моя американская могила? — спросила она и рассмеялась.

Герман хотел отвести ее в ресторан, но она приготовила ему что-то вроде сухого ужина: хлеб, сыр, форель, которую она хранила в обычном шкафу. Она выпила кофейную чашку вина, приобрела нетрезвую уверенность в себе и сказала:

— За здоровье твоих жен…

Все это: Тамарина речь, ее веселость, семейные упреки, заверения в том, что она не испытывает никакой ревности — было какой-то придуманной реальностью, не имеющей связи с этим миром. Она рассказывала истории о России, и, хотя Герман уже слышал множество подобных историй, он каждый раз заново удивлялся. Например, история о девушках, работавших на маслозаводе, которые, чтобы вынести немножко масла, окунали нижнее белье в бочку и так шли домой; или случай с писателем, который приехал в некий город делать доклад о поэзии и отправился на черный рынок продавать краденый кусок мыла; а еще история о бухгалтере, ведшем дела фабрики на старых газетах, потому что он не мог достать чистых листов; или рассказы о толпах людей, сидевших днями и ночами на платформе в ожидании поезда, который так и не пришел, и многие из них умерли от голода, холода, истощения и разочарования. История о пассажирах, проснувшихся в темноте на крыше вагона и оставшихся без головы, как только поезд въехал в низкий туннель.

Когда Тамара уставала от трагедий, она описывала человеческую распущенность. Из-за войны, голода, вшей люди утратили всякий стыд. Дочери занимались любовью на глазах у матерей; женщины и мужчины спали друг с другом, не зная, как зовут партнера; они совокуплялись в темных вагонах, хотя никогда прежде друг друга не видели. Вся человеческая культура, религии, границы, для возведения которых понадобились тысячи лет, были уничтожены в одну ночь.

Но во всем этом хаосе она, Тамара, сохранила человеческое лицо. Она даже не могла изменить мужу, которого считала погибшим и с которым несколько лет назад хотела развестись. Как в истории про Иосифа[114], она оставила свою одежду в руках русского, который пытался ее изнасиловать. Она использовала все свои женские хитрости, чтобы избавиться от тех, кто приставал к ней якобы по любви…

Герман сказал Тамаре:

— Было бы весело, если бы я узнал, что ты говоришь неправду.

— Как бы ты узнал?

— На том свете.

— Зачем мне тебя обманывать?

На это Герману нечего было ответить. Действительно, зачем ей обманывать? Из-за того, что он женился на прислуге, а она живет в комнате за двадцать долларов в месяц и сортирует пуговицы за восемнадцать долларов в неделю? Даже здесь, в Нью-Йорке, мужчины обращали на нее внимание, предлагали ей замужество. Один раввин, знакомый реб Аврома-Нисона, сделал ей предложение, она могла стать раввиншей в Бруклине, жить в просторной квартире, носить соболя и украшения покойной раввинши.

— Я даже не знаю, — сказала Тамара, — благородство ли это. Наверное, слабость или просто сумасшествие.

Она погасила лампу и прилегла на кровать рядом с Германом. Она целовала его и смеялась, потом спросила:

— Ну, великий ты мой мудрец, что ты нафилософствовал? Что было раньше, яйцо или курица?

Тамара рассказала ему, что готовится через пару дней лечь в больницу. Нью-Йоркские доктора собираются вырезать пулю, которая застряла в ее теле той ночью тридцать девятого года…

IV

Герман сидел и писал: «Вайаре хоом вайонуу вайаамду мерохок»[115], Коцкий ребе[116] так толковал этот стих: даже если народ все видит и волнуется, как было на горе Синай, он остается стоять в отдалении. В действительности дарование Торы, десять заповедей, явление Торы на горе Синай — все это было против простого народа, против его природы, его судьбы. Гора Синай была навязана евреям, как объясняет это Талмуд, но никого ни к чему принудить нельзя. Золотой телец был ответом простого народа. Еврейский народ, как и весь мир, никогда полностью не принял десять заповедей. Выступления против этих заповедей в наше время настолько же сильны, как и во время дарования Торы, а может быть, даже еще сильнее. Народу нужен телец, не важно, из золота, серебра или ложных теорий. Идолопоклонство появилось раньше, чем сам Бог.

Вдруг Герман отложил ручку. Раввин не примет этого. Напрасные старания. Раввин уже предупреждал его, чтобы он не включал в эссе сомнительные идеи. Для бизнеса этого не нужно. На лекциях рабби Лемперту задают вопросы, на которые он не в состоянии ответить. Раввин говорил Герману:

— Если вы хотите поругаться с миром, не делайте этого за мой счет. Мне не нужно ссор…

Ядвига вошла на кухню:

— Герман, каша готова.

— Готова? Я тоже готовенький. Сейчас расплавлюсь. Я, девка, больше так не могу, я банкрот во всех смыслах: духовно, физически, материально. Тебе не надо было меня спасать. Я бы уже давно обрел покой где-нибудь в мировом хаосе или в выдуманном мире, а ты осталась бы сама собой, а не принимала бы иудаизм, в то время как богоизбранный народ, наоборот, крестится…