Марта - Элиза Ожешко

— Как здесь холодно! — сказал, поднимаясь, врач.

Марта ничего не ответила.

— На чем же мне писать?

На окне стояла бутылочка чернил, лежало перо и лист бумаги.

Нагнувшись над подоконником, врач написал рецепт.

— У ребенка воспаление дыхательных путей, то есть бронхит. Хорошенько протопите и давайте лекарство точно по часам.

Он сказал еще несколько слов и поднял с пола свою шляпу.

Марта опустила руку в карман и молча протянула ему деньги. Еще раз окинув комнату взглядом, врач не взял их.

— Не надо, — сказал он уже на пороге, — не надо! Ребенок слаб и истощен. Болезнь длительная, и лекарств потребуется много. Я завтра приду.

Он ушел. Вдова упала на колени у низкой постели, припала к ребенку.

— Доченька! Единственная моя! — шептала она. — Прости свою мать, прости! Я не сумела спасти тебя от холода и голода! Ты истощена, больна… Ох, дитятко мое…

Она рвала на себе волосы и билась головой о пол.

— О, какое же я ничтожество, ни к чему не годная, преступная!

Через час принесенное из аптеки лекарство стояло возле больного ребенка, а чуть свет, как только открылся дровяной склад, яркий огонь запылал в печи, наполняя комнату приятной теплотой!

Врач был прав! Болезнь Яни оказалась продолжительной. Он ежедневно посещал девочку и пришел уже в десятый раз. У девочки все еще был сильный жар. В комнате слышалось ее тяжелое и хриплое дыхание, напоминавшее скрип пилы. Опять безмолвная и неподвижная стояла Марта около постели. Врач обратился к ней.

— Не теряйте надежды, — сказал он мягко, — ребенок может выздороветь, но в ближайшие дни ей нужен особенно внимательный уход. Сегодня здесь опять холодно. Температура должна быть выше по крайней мере на шесть градусов. Лекарство закажите как можно скорее и давайте его всю ночь. Оно дороговато, но это единственное средство…

Врач ушел. Марта стояла посреди комнаты, скрестив на груди руки и опустив глаза.

Обогреть комнату! Чем? Купить лекарство! На какие деньги?

В кармане у нее не было больше ни гроша. В начале болезни Яни у нее было четыре рубля и несколько злотых; все это богатство поглотила печь, которую она топила ежедневно, и аптека, куда Марта бегала по нескольку раз в день.

Она уже не рвала на себе волосы, не падала наземь, не била себя в грудь. Она была лишь тенью прежней Марты. Ее исхудалое и пожелтевшее лицо выражало страдание, которое не утихало ни на миг, пронизывало нее фибры ее тела, давило грудь и голову. Посиневшие губы были крепко сжаты, как у человека, которому приютится сдерживать крики и стоны. Она обводила комнату безжизненным, потухшим взглядом.

Может быть, можно еще что-нибудь продать? Нет, ничего не было, кроме подушки, на которой лежала больная девочка, шерстяного платка, которым она была укутана, двух рубашонок и старых детских платьиц, за которые никто не дал бы даже столько, сколько стоит вязанка дров.

Мать в бессилии опустила руки.

— Что мне делать? — прошептала она. — Что я могу сделать? Пусть умирает! Лягу рядом и умру вместе с ней!

В это мгновение Яня заметалась на постели и во сне тихо вскрикнула. В этом крике слышался и радостный смех и неясная жалоба.

— Отец! — бредила девочка, протягивая худые горячие ручонки. — Отец! отец!..

Жестокая горячка вызвала перед ее глазами образ отца, и она молила его о спасении.

Марта подняла голову, ее сухие угасшие глаза вдруг наполнились слезами; заломив руки, она стала всматриваться в лицо ребенка.

— Ты зовешь отца, — прошептала она грудным, дрожащим голосом, — он бы тебя, конечно, спас! Он заработал бы для тебя и на теплую квартиру, и на еду, и на лекарство…

Минуту она стояла в молчании. Потом бросилась к постели и нагнулась к Яне.

— Нет! — воскликнула она. — И я не оставлю тебя без помощи! Отец работал бы для тебя… Мать — пойдет просить милостыню!

Жгучий румянец покрыл ее пожелтевшие щеки, в глазах вспыхнул огонь твердой решимости.

Она набросила на голову черный платок и побежала вниз в квартиру дворника. Там у плиты, на которой варился обед, сидела женщина в большом чепце и грубой обуви.

Марта подошла к ней, запыхавшись.

— Пани! — воскликнула она. — Пожалейте… будьте милосердны…

— Вы, наверно, за деньгами? — буркнула женщина. — У меня нет, нет, где мне их взять…

— Нет, нет, не денег! Я пойду за ними в город! Посидите, пожалуйста, пока у постели моей дочки.

Дворничиха поморщилась, но уже не так сердито, как вначале.

— Вот еще! Есть у меня время сидеть с больным ребенком!..

Марта нагнулась, схватила большую, жесткую руку женщины и припала к ней губами.

— Пожалейте меня, будьте милосердны, посидите с ней… Она все время хочет пить… мечется и вскакивает, ее нельзя сегодня оставлять одну…

Она целовала ту самую руку, которая еще недавно наносила удары ее ребенку.

— Ну, ну, пани, что вы делаете! Пойду уж, пойду, посижу, только не задерживайтесь долго, а то через час моя вернется из школы, нужно ее накормить!..

Темный силуэт женщины мелькнул во дворе и исчез в сумерках.

— Пойду… протяну руку… выпрошу… — шепотом говорила Марта сама с собой.

Выбежав на улицу, она остановилась, задумалась на мгновение и помчалась по направлению к Свентоерской улице… Страх и горе несли ее как на крыльях. Ничего не видя и не слыша, не чувствуя толчков прохожих, не обращая внимания на их брань и удивленные взгляды, она молнией пролетала сквозь толпу и мчалась туда, где ей уже однажды протянули руку помощи.

Наконец она остановилась у ворот дома, в который еще недавно входила с радостью, надеждой, гордостью; глубоко вздохнув, она быстро взбежала по освещенной лестнице и трясущейся рукой нажала кнопку электрического звонка.

Дверь открыла молодая, нарядная, бойкая горничная. Яркий свет ослепил Марту, гул человеческих голосов донесся до нее. Из-за дверей в гостиную слышен был смех и говор множества людей.

— Что вам угодно? — спросила горничная.

— Мне надо видеть пани Рудзинскую.

— Ну, так лучше вам прийти завтра. Сегодня у нас приемный день, гости только что собрались, и пани Рудзинская не может уйти из гостиной…

Марта снова очутилась на лестнице. Горничная затворила за нею дверь. Там, за этой дверью, жила по-настоящему добрая, искренно ей сочувствующая женщина. Но в эту минуту она не могла протянуть ей руку помощи. И это было вполне естественно. Никогда нельзя полагаться на чужое милосердие. Самый лучший человек не может любую минуту своей жизни посвящать добрым делам. Не только занятость и личные заботы, но даже общение с друзьями отвлекают его и мешают быть надежной опорой для ближних, попавших в беду.

Теперь Марта шла, вернее, бежала в сторону Краковского предместья. Она направлялась к доброму книгопродавцу. Но, подойдя к его лавке и заглянув внутрь, она отступила. В магазине было несколько человек: нарядные дамы и веселые мужчины просматривали и покупали книги.

* * *

Это было между семью и восемью часами вечера, в то время, когда движение в большом городе усиливается и город выглядит наряднее. Яркий свет заливает дома и улицы, звучит музыка и говор, толпа заполняет тротуары. Вечерние часы — это половина жизни для населения городов, на небе которых в течение долгих месяцев солнце светит только несколько часов в день.

В Краковском предместье была сутолока, жизнь кипела ключом, чему еще способствовала хорошая погода.

Мелкий мартовский снежок засыпал мерзлую еще землю и очистил небо от белых облаков. Над городом распростерся темный, усеянный звездами полог.

Непрерывный грохот колес на мостовой напоминал раскаты грома. На тротуарах качались волны человеческих голов. На улице было светло почти как днем, потому что, кроме газовых фонарей, изливали целые потоки света многочисленные витрины магазинов.

На главных улицах Варшавы бывает особенно людно именно в эти часы, когда на улицу высыпают и трудящиеся и праздношатающиеся. Трудящиеся спешат отдохнуть или развлечься, а бездельники чувствуют себя в своей стихии: наслаждаются шумом, пестротой картин и сцен, на которые они глазеют, ярким светом, а быть может, и таинственным полумраком вечера. В этой спешащей шумной толпе, вероятно, немало сострадательных людей, но они заняты чем угодно, только не заботой о ближних. Им некогда — ведь день кончается. Их захватил вихрь жизни: развлечения, дела, чувства, заботы. Кроме того, при вечернем освещении не так отчетливо, как при дневном, видны морщины на лицах страдальцев, в потухших глазах отражается свет ламп, создающий иллюзию здоровья и бодрости; шум экипажей и разговоров заглушает голоса измученных людей. Милосердие чаще всего просыпается там, где скелет нужды громче всего постукивает голыми костями и страшнее всего глядит пустыми глазницами.