Марта - Элиза Ожешко

Мужчина, разговаривавший с Олесем, вышел на улицу и, бросив беглый взгляд на женщину, к которой обратился его собеседник, стал напевать веселую арию из «Флика и Флока», чтобы скрыть двусмысленную улыбку. Марта стояла у стены, выпрямившись, бледная, глаза ее метали молнии. Веселый Олесь подошел к ней, улыбаясь и томно глядя на нее.

— Что вам от меня нужно? — воскликнула Марта.

— Пани! — перебил ее покоритель сердец. — Четверть часа назад вы сурово оттолкнули меня, однако я не теряю надежды, что мое постоянство…

— Что вам от меня нужно? — повторила женщина, когда к ней вернулся голос. — Да, — продолжала ома, — я ушла из этой ямы и потеряла единственную возможность заработать кусок хлеба для меня и моего ребенка. А ушла я из-за вас. По какому праву вы, господа, встаете на нашем пути, который и без того очень тяжел? Будь у вас хоть немного совести и жалости, вы не стали бы преследовать женщину, которая и так не знает, как ей прожить на свете. Вам-то ничего не грозит. Вас за это только похвалят, нас — будут чернить. Мм лишаемся честного имени, а нередко и последнего куска хлеба, вы — отлично позабавитесь…

Она говорила быстро, почти без передышки, с едкой насмешкой в голосе и во взгляде.

— Позабавитесь, — повторила она, горько усмехаясь, — но позвольте женщине, которую вы решили сделать предметом своей забавы, напомнить вам известную поговорку: «Кошке игрушки, мышке слезки».

Сказав это, она прошла мимо остолбеневшего от изумления Олеся и скрылась за воротами.

Оставшись один, он опустил голову, потрогал ус, растерянно уставился в землю и простоял так довольно долго.

Лицо его выражало стыд и сожаление. Он был пристыжен своей неудачей и сожалел, что от него ускользнула эта соблазнительная и недоступная женщина (недоступность делала ее только желаннее). Возможно также, что вид этой женщины с горящими глазами и нахмуренным лбом, с губами, дрожащими от оскорбленной гордости, расшевелил в нем какое-то более серьезное чувство. Может быть, он понял, что поступил дурно, что, сам того не желая, обидел человека?. «Мышке слезки!» — сказала она.

Что она хотела этим сказать? Разве у него было намерение губить ее? Ничто в мире не было более чуждо его нежному сердцу, не склонному к драмам!

А с какой силой она говорила это! Какие молнии метали ее глаза, как она была бледна и как прекрасна! В этот момент Олесь без колебания отдал бы несколько лет своей легкомысленной, счастливой жизни за то, чтобы увидеть ее, умолять о прощении, загладить свою вину, если он провинился, и… проводить ее домой.

Но где же она живет? Этого он не знал. Он нахмурился, нетерпеливо щелкнул пальцами и, подняв голову, воскликнул почти со злостью:

— Теперь я, должно быть, уже не найду ее!

В эту минуту в ворота вбежала молоденькая девушка, почти подросток, в плотно облегавшей ее шубке и изящных ботинках. При появлении девушки у Олеся вдруг изменилось выражение лица. Он поспешно снял шляпу и, кланяясь красивой девочке, сказал с улыбкой:

— Давно я не имел счастья вас видеть, панна Элеонора!

Девочке эта встреча, видимо, была не так уж неприятна.

— А! Хороши же вы, пан Александр, нечего сказать! Месяц уже как у нас не были! Бабушка и тетя несколько раз говорили, что это очень неучтиво с вашей стороны.

Пан Александр мечтательным взглядом следил за движением щебечущего розового ротика.

— Пани, — сказал он, — сердце влечет меня к вашему дому, но разум не велит.

— Разум! Интересно знать, почему разум не велит вам у нас бывать?

— Я боюсь потерять покой! — шепнул покоритель сердец…

Девушка покраснела до ушей.

— Ну, пожалуйста, не бойтесь и приходите, а то бабушка и тетя по-настоящему на вас рассердятся.

— А вы?

Минута молчания. Глаза девушки смотрят на гвоздь, торчащий в воротах. Глаза покорителя считают золотые кудряшки, выбившиеся из-под шляпки на белый лоб.

— И я тоже.

— О! Если так, то я приду, приду непременно!

Девушка бежит по двору, но он не смеет следовать за ней. Ведь это не бедная мастерица, а внучка женщины, в доме которой он бывает. Панна Швейц, у которой, как говорят, около ста тысяч злотых приданого! С ней прогуливаться вдвоем по двору неудобно.

Олесь выходит на улицу. В его воображении мелькают два женских образа: один — работницы с пламенным взглядом, другой — красивого подростка с золотыми локончиками вокруг белого лба. Он уже и сам не знает, какая из них красивее и соблазнительнее.

«Та, — думал он, — богиня, гордая и пылкая; эта — прехорошенькая маленькая фея! Ученые правы! Какие богатые дары есть в запасе у природы! Сколько оттенков, сколько видов! Даже голова идет кругом и сердце тает, когда приходится человеку делать выбор. Но зачем выбирать? Tous les genres sont bons, hors le genre vieux et laid!»[32] О мужчины! Ничтожные пушинки! Ветреные головы!

* * *

А Марта?

Марта после испытанных ею волнений снова целиком погрузилась в грошовые подсчеты. Шесть рублей, полученных от книгопродавца, она отдала управляющему домом, уплатив таким образом неоплаченный долг и обеспечив себе кров еще на две недели.

— С вас следует еще за мебель, — сказал управляющий, получив деньги.

— Возьмите ее, пожалуйста, из моей комнаты, потому что за нее я больше не могу платить.

Какой-то состоятельной семье, живущей на втором этаже, понадобились стол для кухни или передней, несколько стульев и кровать. К вечеру этих вещей уже не было в комнате Марты. Она расстелила свою жалкую постель прямо на полу и села на пол у нетопленой печки. По другую сторону печки уселась Яня. Мать сидела неподвижно, словно оцепенев, девочка съежилась и дрожала от холода, а может быть, от волнения. Два бледных лица в полумраке наступающего вечера, в глубокой тишине пустой комнаты, представляли печальное зрелище. Печальное, как и судьба этих двух несчастных существ, сидевших у холодной печки. Каков-то будет их конец?

Яня спала в эту ночь тревожно и часто просыпалась.

Прежде она часто плакала днем, но ночью по крайней мере спала спокойно. А в этот вечер унесли из комнаты ее последние игрушки: два старых колченогих стула. Ей жалко было с ними расставаться, словно с добрыми друзьями, с которыми она играла, которым потихоньку поверяла свои горести, жаловалась на голод, холод и пинки дворничихи — инстинкт чуткого ребенка подсказывал ей, что жаловаться матери не следует. Девочка горько плакала, глядя, как выносят ее любимых хромых старичков, потом, укладываясь спать на полу, вспомнила свою кроватку красного дерева с сеткой, покрытую вязаным шерстяным одеяльцем, на многоцветной кайме которого она училась различать цвета, удивляясь их красоте…

Было уже около полуночи. Девочка металась на своей постели, стонала и плакала во сне. Марта все еще сидела на полу у печки, в полной темноте, терзаемая угрызениями совести.

Она горько упрекала себя за свое поведение у Швейц. Зачем она поддалась чувству оскорбленной гордости? Зачем бросила место, где имела возможность хоть сколько-нибудь зарабатывать? Правда, оскорбление, брошенное ей в лицо, было незаслуженным, ужасным, вопиющим, но что же из этого? Позволительно ли женщине в таких обстоятельствах из гордости отказаться от куска хлеба, хотя бы даже черствого, горького? Если ничего не можешь сделать для того, чтобы избавиться от унижений, то надо терпеливо сносить обиды и удары судьбы. Какая непоследовательность:: из-за своей беспомощности позволить себя эксплуатировать такой, как эта Швейц, потом требовать от этой женщины уважения и справедливости! Как глупо!

«Нет! — думала Марта, — одно из двух! В жизни надо быть или сильной и гордой, или слабой и покорной. Надо уметь сохранять свое достоинство или отказаться от всяких притязаний на него. Я слаба — значит, должна быть покорна. Если я не могу с помощью своего труда завоевать себе уважение людей, то мне нечего и требовать уважения. И в самом деле за что людям уважать меня? А сама я разве уважаю себя? Могу ли я без стыда и угрызений совести смотреть на этого ребенка? Я должна быть ему опорой и поддержкой, а я никуда не гожусь! Могу ли я без чувства глубочайшего унижения думать, что я, как беззащитная и глупая овца, гну спину перед бессовестной женщиной, прося и даже умоляя ее, чтобы она разрешила мне и поте лица работать на нее и ее детей? За кого в конце концов принимают меня люди? Один отвергает мою работу, потому что она не годится, другой не дает ее мне, уже заранее уверенный в том, что я ее не сумею сделать, третий жестоко эксплуатирует меня именно потому, что я не умею работать, четвертый, наконец, видит во мне не человека, равного себе, а лишь женщину, которая недурна и которую можно купить! Почему же я требую от Швейц того, в чем весь мир отказывает мне, чего я не сумела завоевать ни у людей, ни у самой себя?»

Ночь отступала перед серым зимним рассветом. А Марта все еще сидела неподвижно, опершись локтями о колени, поддерживая голову руками. Она смирилась, окончательно смирилась, она усмехалась при мысли, что еще вчера могла требовать к себе уважения, она знала, что никогда больше не будет восставать против своего унижения.