Крестоносцы. Том 1 - Генрик Сенкевич

— Аббат сам скажет, чего ему хочется, он любит хорошо покушать; только было бы побольше шафрана, так не станет привередничать.

Услышав об этом, Мацько за голову схватился.

— Да откуда же мне взять шафрана?..

— Я привезла, — сказала Ягенка.

— А чтоб такие девки и на камне родились! — обрадовался Мацько. — И лицом-то пригожа, и хозяйка, и расторопна, и сердце доброе! Эх! Будь я помоложе, женился бы на тебе не задумываясь!..

Ягенка украдкой взглянула на Збышка и с тихим вздохом продолжала:

— Привезла я кости, кубок и сукно; аббат, как покушает, любит поиграть в кости.

— У него и прежде был такой обычай, а уж горячился за игрой, ну просто страх как!

— Он и сейчас горячится; как хватит иной раз кубком оземь, да прямо в поле и выскочит. Ну, а воротится — сам же первый над собой смеется… Да вы его знаете… Ему только перечить не надо, тогда нет лучше человека на свете.

— Кто же станет ему перечить, коли он умнее всех?

Они вели такой разговор, а Збышко тем временем переодевался в боковуше. Он вышел оттуда такой красивый, что просто ослепил Ягенку, совсем как тогда, когда в первый раз приехал в своем белом полукафтане в Згожелицы. Но на этот раз грудь у неё защемило от жалости, как подумала она, что не для неё эта краса и что другая пришлась ему по сердцу.

А Мацько подумал, что Збышко, наверно, понравится аббату и тот не станет утеснять их, когда дело дойдет до уговора. Старик так обрадовался, что тут же решил ехать со Збышком в Згожелицы.

— Вели положить для меня охапку сенца на телегу, — сказал он Збышку.

— Коли я из Кракова в Богданец доехал с жалом стрелы под ребром, так без жала-то как-нибудь уж доберусь до Згожелиц.

— Как бы вам худо не стало, — заметила Ягенка.

— Э, ничего мне не сделается, я уже окреп. А и станет худо, так аббат узнает по крайности, как я к нему торопился, щедрей будет.

— Мне ваше здоровье дороже его щедрот, — возразил Збышко.

Но Мацько уперся и настоял на своем. По дороге он все покряхтывал, однако не переставал поучать Збышка, как следует вести себя в Згожелицах, при этом особенно наказывал быть смиренным и покорным, так как богатый родич никогда не терпел противоречий.

Когда они приехали в Згожелицы, аббат с Зыхом сидели на крылечке и, попивая винцо, наслаждались красотой мира Божьего. Позади них у стены сидело шесть человек из свиты аббата, в том числе два песенника и один пилигрим, которого тотчас можно было признать по кривому посоху, баклажке у пояса и ракушкам, нашитым на темный плащ. Прочие были как будто причётники, с выбритыми макушками, однако одежда на них была светская, пояса — из воловьей кожи и на боку мечи.

Увидев Мацька, который приехал на телеге, Зых бросился встречать его, аббат же, соблюдая, должно быть, свое достоинство, остался сидеть; он только сказал что-то своим причётникам, которые выбежали из отворенной двери дома. Збышко и Зых под руки подвели больного Мацька к крылечку.

— Всё ещё неможется, — сказал Мацько, целуя аббату руку, — а всё-таки приехал поклониться вам, благодетель, спасибо сказать вам за то, что в Богданце хорошо хозяйствовали, и испросить вашего благословения, а это нам, грешным, всего нужнее.

— Я слышал, вам стало получше, — сказал аббат, обнимая его голову, — и вы дали обет сходить на поклонение ко гробу нашей покойницы королевы.

— Не знал я, какому святому мне помолиться, вот ей и помолился.

— И хорошо сделали! — с жаром воскликнул аббат. — Она лучше прочих святых, и пусть только кто из них осмелится ей позавидовать!

Лицо аббата мгновенно вспыхнуло от гнева, щеки побагровели, глаза засверкали.

Все знали, как он горяч, и Зых крикнул со смехом:

— Бей, кто в Бога верует!

Аббат, отдуваясь, обвел глазами присутствующих, засмеялся так же неожиданно, как и вскипел гневом, и, посмотрев на Збышка, спросил:

— Это ваш племянник, родич мой?

Збышко нагнулся и поцеловал аббату руку.

— Я его маленьким видел и теперь не признал бы! — сказал аббат. — Ну-ка, покажись!

Быстрыми глазами он оглядел Збышка и сказал:

— Уж больно красив, не рыцарь, а панна!

Но Мацько возразил:

— Звали эту панну немцы танцевать, да все, кто только пускался с ней в пляс, свалились, да так, что больше уж не встали.

— Он и самострел без рукояти натягивает! — воскликнула вдруг Ягенка.

— А ты чего суешься? — повернулся к ней аббат.

Ягенка вся так и вспыхнула, даже шея и уши у неё покраснели, и ответила в крайнем смущении:

— Я сама видела…

— Берегись, как бы он не подстрелил тебя, а то девять месяцев лечиться придется…

При этих словах песенники, пилигрим и причётники так и покатились со смеху, а Ягенка совсем потерялась, так что уж аббат сжалился над нею и, подняв руку, показал ей на широченный рукав своего одеяния.

— Спрячься, девушка, — сказал он, — а то сгоришь со стыда.

Тем временем Зых усадил Мацька на лавку и велел Ягенке принести вина.

— Пошутили, хватит! — продолжал аббат, обратив на Збышка глаза. — Я сравнил тебя с девушкой не для того, чтоб над тобой поглумиться, любо-дорого смотреть на твою красу, не одна девушка ей позавидовала бы. Нет, я знаю, ты удалец! Слыхал я и про твои подвиги в Вильно, и про фризов, и про Краков. Зых обо всем мне рассказал — понял?..

Тут он пронзительно поглядел Збышку в глаза и, помолчав с минуту времени, продолжал:

— Пообещал три павлиньих чуба — ищи их! Преследовать врагов нашего племени — это дело похвальное и угодное Богу… Ну, а коли ты ещё что-нибудь обещал, так знай, что я тотчас могу разрешить тебя от этих обетов, ибо дана мне такая власть.

— Эх! — воскликнул Збышко. — Уж если человек в душе пообещал что-нибудь Богу, то какой же властью можно разрешить его от этого обета?

Услыхав такие речи, Мацько со страхом поглядел на аббата, но тот, видно, был в самом хорошем расположении духа и потому не разгневался, а только весело погрозил Збышку пальцем и сказал:

— Ишь ты, умник какой нашелся! Смотри, брат, как бы с тобой не приключилось то же, что с немцем Бейгардом.

— Что же с ним такое приключилось? — спросил Зых.

— На костре его сожгли.

— За что?

— За то, что болтал, будто мирянин может так же постигнуть небесные таинства, как и лицо духовного звания.

— Сурово его покарали!

— Но справедливо! — взревел аббат. — Ведь это кощунство против духа святого! А вы как думаете? Может ли мирянин постигнуть небесные таинства?

— Никак не может, — дружным хором ответили причётники.

— Вы, шуты, тоже смирно сидите, вы ведь вовсе не ксендзы, хоть макушки у вас и бритые.

— А мы уже не шуты и не скоморохи, а слуги вашей милости, — ответил один из них, заглядывая в большой жбан, от которого так и несло солодом и хмелем.

— Нет, вы только посмотрите!.. Голос — как из бочки! — воскликнул аббат. — Эй ты, лохмач! Ты что в жбан-то заглядываешь? Латыни там на дне не найдешь!

— А я и не ищу латыни, я пива ищу, да никак не найду.

Аббат повернулся к Збышку, который в изумлении смотрел на этих придворных, и сказал:

— Это все clerici scholares[51], хоть каждый из них предпочел бы швырнуть книгу, схватить лютню и таскаться с нею по свету. Приютил я их и кормлю, что поделаешь? Бездельники они, последние бродяги, да петь умеют и службу отправлять, так, из пятого в десятое, — вот мне от них в костёле и польза, а при случае и защита, есть между ними горячие парни! Пилигрим говорит, будто побывал в святой земле, только зря бы ты стал у него спрашивать про моря да чужие страны, он даже не знает, как зовут византийского императора[52] и в каком городе он живет.

— Знал я, — хриплым голосом возразил пилигрим, — да как стала меня на Дунае лихоманка трясти, так все из головы и вытрясла.

— Больше всего удивляют меня мечи, — сказал Збышко, — у причётников я никогда их не видывал.

— Им можно, — сказал аббат, — они ведь непосвященные, а что я ношу меч на боку, это тоже не удивительно. Год назад вызвал я на бой на утоптанной земле Вилька из Бжозовой из-за тех лесов, через которые вы проезжали в Богданец. Не принял Вильк вызова…

— Как же он мог принять вызов от духовного лица? — прервал Зых аббата.

Аббат вскипел и, ударив кулаком по столу, крикнул:

— Когда я с оружием, я не ксендз, а шляхтич!.. А он потому не принял вызова, что хотел напасть на меня со слугами ночью в Тульче. Вот почему я ношу саблю на боку!.. Omnes leges, omniague iura vim vi repellere cunctisque sese defensare permittunt![53] Вот почему я вооружил их мечами.

Услышав латынь, Зых, Мацько и Збышко умолкли и склонили головы перед мудростью аббата, хотя никто из них не понял ни единого слова; аббат всё ещё поводил гневными очами и наконец сказал:

— Как знать, не нападет ли он ещё тут на меня?