Годы в огне - Марк Гроссман

— И все у вас такие, в чрезвычайке, сухари черствые? Нет, братец, вижу я, что ты ни сук, ни крюк, ни каракуля. Не дай бог — какая девка на твое личико прельстится. Весь век — слезы.

Лоза отозвалась равнодушно:

— Толчешь из пустого в порожнее. А случается: и молчание — золотое словечко.

— Ну, как знаешь, — примирительно проворчал Булычев. — А я выпью чуток.

— Глотнешь — начнешь ерошиться.

— Это перед кем же?

— Ни перед кем, просто — ерошиться.

— С чего бы то? С полкружки, что ли?

Он засмеялся вслух, побулькал в темноте фляжкой, выпил, сказал весело:

— Эк славно зажгло!

Лоза не удостоила его ответом.

Они несколько минут молчали, разглядывая немыслимую высь неба, и оба ежились, ибо думали об одном и том же: у всего в мире есть начало и конец, а сам мир — без конца и начала, и значит — за вселенной — вселенная, а там еще вселенная, и нет им границ ни в стороны, ни вверх, ни вниз, право, — дикая бесконечность!

И Млечный Путь, как широкий кушак на черном кафтане неба, да нет — какой же кушак и какой кафтан без всякого зачина и всякого исхода!

И чтобы забыть эти мысли, невнятно почему тревожащие душу, Булычев объявил вроде бы весело:

— Ничо — на Урале не потеряемся! Свои мы тут.

Он вновь опустился на лежанку, предложил, позевывая:

— Ложись теснее, всё более теплоты.

— Не люблю, когда жарко.

— Ну, как хошь.

И усмехнулся, засыпая:

— Ночью не видать — холодно ли, тепло ли…

Еще только-только отбеливалось небо, когда Санечка открыла глаза и тихонько поднялась с лежанки. Бросив взгляд вокруг, ахнула от удивления.

Окрест лежал коренной Челябинский Урал, где на века застыли волны гор, синевато-сизые от смеси леса и воздуха; холодно туманились озера; причудливо, порой круто, змеились реки.

Но вдруг мгновенно все изменилось, под ногами поплыли снежно-белые облака, вскоре бесследно исчезли, и на горизонте сказочно возникла громада солнца. Открылась такая даль, какая бывает лишь в легких радужных снах. И Сашеньке показалось, что и на север, и на восток грудятся в той дали города, и даже различаются самые высокие церкви и соборы.

Булычев тоже проснулся, покосился на Лозу, увидел восторг его лица и, радуясь восхищению товарища, сказал, широко раскинув руки:

— Говорят, отсель видали и Челябу, и Карабаш, и даже Екатеринбург. Сам я, правду сказать, не разглядел их.

Санечка рассматривала сказку внизу с жадностью — и круглую маковку соседнего холма, и бледную ее зелень, и таинственные города или только их призраки вдали.

— Ты еще поглазей, те в новинку, а я наскоро костерок распалю. Надо супца похлебать. — Вздохнул. — Теперь бы картошку в кожухе сварить…

Пока он спускался в лес за сушняком для костра, Лоза все внимательно оглядела и, кажется, навеки запомнила видные отсюда вершины Ицыла и Дальнего Таганая.

Вскоре вернулся Булычев, сложил из двух камней небольшой очажок, высек огонь и, покопавшись в крошнях, достал котелок и флягу с водой.

— Огонь тут, в валунах, трудно заметить, — пояснил он спутнику. — А я без горячего — голодан.

Как только закипела вода, партизан высыпал в нее горсть пшена, немного соли и сушеной картошки. Потом старательно развернул тряпочку, в которой хранил полфунта сала, отрезал два ломтика и добавил их в котелок.

Подмигнул, сказал живо:

— Любимая моя песенка: «А чего бы погрызть?»

Достал из мешка две алюминиевые ложки, отдал одну товарищу, а своей попробовал, готов ли суп. Прищелкнул языком, воскликнул: «Ах, хороша варь!», снял котелок с огня.

— Ну, не отставай!

Они заедали этот тощий дымный супец ржаным хлебом, и им казалось, что никогда и нигде не ели ничего вкуснее. Вот что она, молодость, коли хочется есть!

Потом Костя затоптал остатки огня, надел крошни, сказал:

— Теперь вниз пойдем — не обманись. Спуск, он опасней взъема, браток.

И впрямь, идти под уклон было трудно; спускались напряженно, чтоб не задеть ненароком округлые камни — вечную стражу гор.

Нигде не было заметно троп; даже лоси и косули, хоронившиеся в ближней тайге и изредка навещавшие горы, не сотворили здесь бойной дороги. Поэтому двигаться приходилось просто на север, обходя лишь тяжкие каменные реки и курумы.

Иногда Лоза тревожила невзначай мелкие камни, и часть из них, скатываясь к подошве, увлекала за собой округлые глыбы скал.

Санечка ежилась, молчала, ничем не выдавая тревогу, холодившую душу.

Как только спустились в седловину, сочетавшую Круглицу с Дальним Таганаем, Булычев хлопнул спутника по плечу, искренне удивился:

— И чо молчим? Говорить-то умеешь?

— Когда надо.

— Вот теперь — в самый раз. Поспали. Поели. И поболтать можно.

— Поболтать? — лукаво покосилась на Костю Санечка. — Говорун — так и обманщик, обманщик — так и плут, плут — так и мошенник, а мошенник — так и вор. Вот такая поговорка живет.

— Не язык у тебя — крапива. Но я привык. Ворчишь без зла.

Внезапно заметил с сожалением:

— Жаль, «Три брата» не видны, в лес запрятались.

— Что это — «Три брата»?

— Скалы. Стена в стену стоят.

Сообщил после паузы:

— Красные победят, я сюда девок водить стану. Пусть красоту эту пьют и со мной целуются.

— Опять за свое, право! И много их у тебя, что ли!

— Страсть сколько!

— Плут ты, Булычев, — рассердилась Лоза, — и фамилия твоя плутовская!

— Х-м… Это как?

— А так… Во многих русских говорах — булыч — это плут, да ты небось сам знаешь!

— А не врешь, а?

— Нет.

Костя вдруг остановился, тронул спутника за плечо.

— А ты отчего — Лоза?

— Дерево такое есть. Ива.

— Я так и полагал, — восхитился Булычев своими познаниями. — А то еще лозой гибкую ветку зовут. Или вот, слышал, — «виноградная лоза». Виноград — это ягода такая сладкая.

Он тут же оглядел Санечку с головы до ног, и тот впрямь показался ему нежным и гнущимся на ветерке живым зеленым огоньком.

— Я, знаешь, всю дорогу стихи вспоминал, были такие писатели Толстой и Никитин. Хочешь — прочту?

— Прочти.

Костя остановился, поправил пятерней волосы и закричал:

Где гнутся над омутом лозы,Где летнее солнце печет,Летают и пляшут стрекозы,Веселый ведут хоровод…

Пояснил:

— Эти слова написал Толстой Алексей Константинович, а которые теперь прочту — Никитин Иван Саввич. Вот слушай:

По зеркальной воде, по кудрям лознякаОт зари алый свет разливается…

И похвалил, как похвалился:

— Вот какая у тебя фамилия.

Как всегда, внезапно повернул речь:

— Говорят, ты полковника одного штыком сковырнул? Как сумел?

Лицо подростка мгновенно задубело, будто его свела судорога, и он не ответил на вопрос.

— Нет, ты скажи. А то ведь трудно поверить.

Лоза долго молчала, пожала плечами.

— Почему — трудно?

— Ну вон ты какой — тоненький, будто девочка. — Вздохнул сочувственно: — Страшно было небось?

— Ужасно это — человека убить. Даже дрожь по коже бежала.

— Это так. А все одно — жалковать их нельзя. Они нас много жалкуют?

На лице Санечки выступили красные пятна и, чтобы партизан не видел их, она отвернулась. Через некоторое время спросила:

— А теперь куда? В Карабаш?

— Нет. Маленько покружим. Береженого бог бережет.

— Куда же?

— На Юрму. Я тропку одну прямую знаю. Двенадцать верст. Однако долго идти.

Лоза понимающе качнула головой. Но Булычев все же пояснил:

— Путь со взъема на взъем — это само собой. Однако ж еще комарье болот, и завал леса, да скалы и курумы — не забудь. Ну, побежали!

«Бежать» приходилось все меж тех же валунов, пока не вышли на нижнюю, достаточно отчетливую дорогу.

Справа подпирал небо изрядный кряж, и Санечка догадалась, что это Ицыл, о котором ей как-то говорил Костя.

Но внимание путников отвлек хребет рядом. Он громоздился слева, порос понизу лесом, и Костя пояснил, что на его полянах, меж скал золотого сланца и кроваво горящих гранатов, очень просто можно увидеть сказку. Она в том, что близ цветов живет своей неулыбчивой жизнью летний потемневший снег.

Вершина Дальнего Таганая почти ровна, но зато покой ее хранят скалы самой причудливой кривизны. Там есть и скала Верблюд, и скала Пирамида, и даже скала Кепка. Но все одно — окрест пусто, и свистит ветер, постоянно прижимает к камню жесткий можжевельник и редкие кусты брусники и черники.

Санечка и сама заметила еще на Круглице: в горах свой, особый зеленый мир. Тот же можжевельник, березки и сосенки, даже трава, кажется, — все карлики, к тому же изможденные и больные, и нет у них сил смело и с достоинством подняться на ноги. Они вцепились в рыхлые наносы и трещины этой каменной земли и не противятся ветру, шальному и безумному хозяину гор. И оттого березки уткнулись грудью в камень, а ломкие сосенки все без вершинок, ибо стоит деревцу выглянуть за скалу, и владыка со свистом рубит ему голову.