Намык Кемаль - В. Стамбулов

Надб было иметь большую дипломатическую тонкость Мидхата, чтобы предпринять покорение ваххабитов,[86] не слишком возбуждая неудовольствие Англии, поддерживавшей борьбу этого племени за независимость, дабы обратить их территорию в новый опорный пункт на пути в Индию.

Но осуществить в Аравии до конца все задуманные реформы ему не удалось. Со смертью Фуада и Али исчез последний тормоз, сдерживавший Абдул-Азиса. Несмотря на весь консерватизм этих двух министров, их политика всегда казалась султану слишком либеральной. Избавившись от их опеки, Абдул-Азис довел свои реакционные тенденции до высшей точки. В Махмуд Недиме он нашел раболепного визиря, готового потворствовать всем его безумствам. Султанская расточительность требовала все новых и новых средств. Мидхата заставили приостановить все его реформы. Все здание нового управления, построенное им с таким трудом и терпением, разрушалось. Он не счел возможным оставаться в этих условиях на своем посту и в 1873 году подал в отставку.

Вернувшись из Багдада, Мидхат был назначен губернатором в Адрианополь. Это была плохо замаскированная ссылка. Мидхат воспользовался своим правом аудиенции у султана и нарисовал ему столь ужасную картину разложения империи, что это произвело впечатление даже на отупевшего от пьянства и дебошей Абдул-Азиса. Под первым впечатлением этой беседы султан отстранил Махмуд Недима и назначил Мидхата великим визирем.

Мидхат немедленно окружил себя наиболее прогрессивными и способными сотрудниками. Некоторые из них, как Ширван и Рюштю-паша, были близки к Обществу новых османцев в его доэмиграционный период. Первым шагом нового великого визиря была попытка упорядочить государственные финансы; тут он немедленно обнаружил, что его предшественник без церемонии черпал для своих нужд крупнейшие суммы из казны. Дело было передано в Государственный совет, и Мидхат потребовал у Махмуд Недима возвращения 100 тыс. золотых лир, взятых последним без всяких оправдательных документов.

Но это было роковым шагом для Мидхата. Если Махмуд Недим и клал крупные казенные суммы в свой карман, то большую их часть он передавал двору. Таким образом, возбужденное против него следствие являлось процессом против двора. Благодаря интригам партии матери султана и других, а в частности, графа Игнатьева, Махмуд Недим был возвращен из Трапезунда, куда выслал его Мидхат. Отказ Мидхата продолжать предоставлять за взятки, как это делалось раньше, различные льготы египетскому хедиву, а также его вмешательство в скандальные истории барона Гирша, концессионера строившихся тогда фракийских железных дорог, ускорили развязку. Контракт с Гиршем, чудовищно невыгодный для Турции, был подписан только потому, что железнодорожный барон не жалел золота. То обстоятельство, что самая крупная взятка была принята самим падишахом, не остановило Мидхата. Он решительно потребовал от султана возвращения полученных от Гирша сумм. Абдул-Азис подчинился, но тут же сместил своего великого визиря.

После короткой ссылки в Салоники в качестве генерал-губернатора Мидхат вновь вернулся в Стамбул, где дела шли все хуже и хуже и где правительство окончательно потеряло голову. В министерской чехарде смена кабинета следовала за сменой. Мехмед Рюштю-паша, Эссад-паша, либеральный Ширвани Рюштю-паша остаются на посту великого визиря по нескольку недель и исчезают со сцены, бессильные улучшить положение. Мидхат на несколько месяцев входит в кабинет то министром юстиции, то председателем Государственного совета, но, отчаявшись, он также подает в отставку, изложив в письме на имя камергера двора все катастрофическое положение страны.

«Наши финансы, – пишет он, – в отчаянном состоянии; гражданская администрация в полном распаде; что касается армии, то печальные условия, в которых она находится, избавляют меня от необходимости каких-либо комментариев».

Вокруг Абдул-Азиса создалась пустота; он не в состоянии найти великого визиря, который согласился бы принять на себя ответственность. Ему приходится вновь вернуть Махмуд Недима, который хотя и представлял из себя полнейшее ничтожество, но зато не мешал султану черпать из казны сколько ему заблагорассудится средств на свои личные расходы. В поисках средств Махмуд Недим, по вероломному совету Игнатьева, снижает на половину оплату текущего купона по внешнему займу. На всех европейских биржах оттоманские облигации скачут вниз. Начинается паника и враждебное настроение к Турции мелких европейских рантье, что было весьма на-руку русскому империализму. Кроме всего прочего, эта мера задела и турецкие зажиточные классы и, в первую очередь, крупное духовенство и чиновничество, которые помещали свои сбережения в эти ценности.

С этим совпали серьезные волнения в Герцеговине, Черногории, Сербии и Болгарии. Державы вмешивались в каждом таком случае, делая вид, что играют роль посредников между правительством и инсургентами, на самом же деле подготовляя расчленение империи. Так как правительство, под давлением России и Австрии, не решалось защищать мусульманское население Балкан от зверских набегов славянских четников, сами турки организовались в вооруженные отряды и, в виде репрессий, вырезывали христианские села. В Салониках толпа, подстрекаемая агентами-провокаторами, убила немецкого и французского консулов. Русская дипломатия умело использовала эти погромы, чтобы наполнить всю Европу воплем о «турецком варварстве» и создать в европейском общественном мнении благоприятные для интервенции настроения. В провокационных целях, чтобы создать впечатление приближающейся для всех христиан, живущих в Турции, грандиозной Варфоломеевской ночи, граф Игнатьев выписал себе охрану из 300 черногорцев и появлялся в окружении этих опереточно разодетых солдат, с ног до головы обвешанных оружием.

Все говорило о том, что империя находится в состоянии полной анархии.

Для Мидхата и его единомышленников настало время действовать, не теряя ни минуты.

Младотурки, разгромленные в начале семидесятых годов, не имели в то время ни определенной программы, ни сплоченной организации. К ним примыкали самые разнородные элементы, начиная от опальных сановников Абдул-Азиса и либерально настроенных высших духовных иерархов, вплоть до радикальных выходцев из народа, мечтавших о настоящей массовой революции.

Стамбул бурлил еще с конца 1875 года. В кофейнях, на базарах, в мечетях – всюду шло оживленное обсуждение событий, связанных с восстаниями в Боснии и Герцоговине и разразившимся финансовым кризисом. Достаточно было двум знакомым встретиться на улице и заговорить о какой-либо новой вести с Балкан, как немедленно вокруг них образовывалась толпа. Купцы отходили от порогов своих лавок, ремесленники бросали свои молотки и пилы, разносчики прерывали пронзительный крик, которым они оглашали квартал, и все вмешивались в разговор, каждый вставлял свое слово, заявлял о своем недовольстве. Только приближение подозрительных, всюду шмыгавших личностей, в которых не трудно было разгадать полицейских шпионов, заставляло толпу медленно и неохотно расходиться. Озлобление против султана и его камарильи теперь звучало одинаково громко и в разговорах портовых хамалов, и в чинных беседах за чашкой кофе имамов мелких мечетей, и в офицерских столовых гарнизона.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});