Вера - Элизабет фон Арним

спешила через холл, вся в тревожном раскаянии, тоске и любви, но, когда она добралась до двери и повернула ручку, та была заперта.

Он закрылся от нее.

ХХ

Рука медленно соскользнула с дверной ручки. Она стояла тихо-тихо. Как он мог… Теперь она знала, что это он закрыл входную дверь, когда она стояла там, под дождем. Как он мог? Тело ее было неподвижно, но мозг разрывался от вопросов. Почему? Почему? Это не может быть Эверард. Кто этот человек – безжалостный, жестокий? Не Эверард. Не ее возлюбленный. Где он? Где ее возлюбленный и супруг? Почему не придет, не позаботится о ней, почему позволяет этому чужаку ее пугать?

Она услышала, как передвинули в библиотеке кресло, как заскрипела кожа под тяжестью Уимисса, как зашуршали газетные страницы. То есть он сел почитать газету, в то время как его жена, его любовь – разве он не твердил ей все время, что она – его маленькая любовь? – стоит под закрытой дверью и сердце у нее рвется на кусочки. Почему? Ведь Эверард – она и Эверард, они понимали друг друга, они смеялись, болтали чепуху, были друзьями…

На мгновение она почувствовала потребность закричать что есть мочи, колотиться в дверь, и неважно, кто услышит, неважно, что весь дом сбежится и увидит ее неприкрытое горе, но ее остановило вдруг снизошедшее на нее новое понимание, новая мудрость. Эта мудрость заставила ее сердце утихнуть, мудрость, о которой она не подозревала и которая ей раньше не была нужна, эта мудрость заставила ее молчать. Любой ценой надо сделать так, чтобы она не повторяла его действия, любой ценой надо сделать так, чтобы у таких действий не было отголоска. Если Эверард таков – пусть будет, но только сам по себе. Она подождет. Она будет сидеть тихо, пока у него это не кончится. Разве только… Нет, он не может быть таким, это не правда, что он ее не любит. Но если он любит ее, как мог он, как мог…

Она прислонилась лбом к двери и тихо заплакала. А потом, испугавшись, что не выдержит и разразится громкими, некрасивыми рыданиями, повернулась и пошла наверх.

Но куда идти? Где во всем этом доме может она найти убежище, успокоиться? Единственный, кто мог бы рассказать ей хоть что-то, объяснить, единственный, кто знал, – Вера. Да, она бы поняла. Да, да, Вера! Она пойдет в комнату Веры, чтобы быть как можно ближе к ней – там она найдет что-нибудь, какую-нибудь подсказку…

Люси поспешила вверх по лестнице, теперь ей казалось, что та самая комната в доме, которой она пугалась больше всего, единственная может дать ей надежду на покой. О, она больше не боится. Все, все пыталось ее запугать, но она не станет бояться. По той или иной причине все пыталось сегодня ее сломить, лишить присутствия духа. Но она не собирается сдаваться.

Поднимаясь, она отбрасывала с лица мокрые волосы, а они все лезли и лезли на глаза, и из-за этого она спотыкалась. Вера поможет ей. Вера никогда не сдавалась. Пятнадцать лет Вера отказывалась сдаться, пока… Если б не этот несчастный случай! А ведь за это время случалось множество вот таких, как сегодня, дней, когда выл ветер, когда Вера сидела у себя в комнате, а Эверард – у себя, возможно, запершись, и все же Вера выстояла, не позволила себя сломить. Люси задыхалась, поднимаясь, хватала ртом воздух – сами мысли, казалось, пульсировали, задыхались, – Вера жила здесь зимы, годы, и по-прежнему была бы здесь, если бы… О, если бы только Вера не умерла! Если бы Вера не умирала! Но ее разум жив, он живет в этой комнате, в малейших вещичках, предметах…

Люси преодолела последние ступеньки, распахнула дверь в гостиную и стояла, задыхаясь на пороге, как перед этим стояла Лиззи, прижав к груди руку.

На этот раз все было в порядке. Окно закрыто, писчая бумага собрана и аккуратно лежит на письменном столе, лужи вытерты, в камине горит огонь, перед ним сушатся подушки. И Лиззи тоже была здесь, она стояла на коленях перед камином и раздувала пламя, так яростно, что не слышала, как открылась дверь, тем более что ветер и дождь по-прежнему стучали в окно. И когда она поднялась и увидела на пороге странную фигуру, с мокрыми волосами, фигуру, словно олицетворявшую собою дурную погоду и дурное обращение, она завопила:

– Батюшки!

Чем выдала свое происхождение и воспитание.

Утром она помогала заносить багаж, так что уже видела свою госпожу и знала, как та выглядит в сухом варианте. И она представить себе не могла, что эта разряженная дамочка на самом деле такая мелкая. Лиззи не раз видела, во что превращаются мокрые длинношерстные собаки и мокрые кошки, и все равно каждый раз это зрелище ее поражало, ей всегда казалось, что из них как будто что-то вынули, их необходимо чем-то набить, наполнить, чтобы они вернулись к нормальным размерам. Так и ее хозяйка – казалось, что из нее тоже что-то вынули, вот почему Лиззи, замерев с воздетой кочергой, воскликнула «Батюшки!».

А потом, поняв, что эта вымокшая насквозь фигура может простудиться и умереть, она бросила кочергу и кинулась к Люси, от волнения обращаясь к ней не как служанка к госпоже, а как девушка к девушке: «Господи, вы же насквозь промокли! Быстро к огню, сей момент снимайте все, а то, а то…» Лиззи подтащила Люси к огню – та молчала и не сопротивлялась – и принялась стаскивать с нее одежду, чулки и туфли, приговаривая: «Бедняжка, бедняжка», и старалась, чтобы хозяйка не заметила, что она видит ее слезы. Затем схватила шерстяное покрывало, которое лежало на софе, крепко укутала им Люси, усадила ее в кресло поближе к огню и, все еще говоря так, как говорят между собой простые девушки, повторяла: «Сидите здесь и не двигайтесь, сидите, пока я принесу сухое, сидите, это не долго, вернусь через минуту, обещайте, что вы не…» И поспешила к двери, только там вспомнив о манерах, повернулась, произнесла «мэм» и исчезла.

Она отсутствовала куда больше минуты. Пять минут, десять минут, а Лиззи все еще оставалась в спальне, лихорадочно распаковывая и просматривая вещи Люси, пытаясь понять, что к чему, и собрать, во что ей одеться.

Люси, завернутая в покрывало Веры, послушно сидела у камина. Остальная часть комнаты скрывалась во мраке, и Люси не видела ни окна, ни дождя за окном, да она и не оборачивалась.