Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

Так и остался жить Спиридон Патику по прозвищу Кирпидин во времянке Рарицы. Недели через две он прорубил еще одно окошко в сад.

— Побольше света… Хочу, чтобы больше было света в доме, — повторил он. — Вроде все улыбаешься, а я не разгляжу, что у тебя за улыбка. Дай-ка посмотрю, чего тебе так весело?

Потом он продал вино, какое было, занял у шурина три-четыре сотни, купил пять овец и на ходу приговаривал:

— Чем мы хуже других, Рарица? Думаешь, зря тебе пел: «Родила нас мать, двойняшек, в воскресенье…»

И в один прекрасный день увидели, как парочкой отправились они в гости. Скоро и к ним стали заглядывать, а во дворе уже не жалкая хатка — стоит дом в четыре окна, а за домом загон, овцы блеют, и Кирпидин, хозяин-трудяга, как прежде, с утра до вечера копошится не покладая рук.

И вот наконец, на удивление всему селу, 13 января 1967 года, как было отмечено в книге рождений роддома, он проснулся отцом мальчишки-богатыря весом в четыре кило двести.

Тем временем в больнице… В палату Рарицы заглянул дежурный врач — и из коридора, не заходя:

— Где ваш муж, мамаша?

Говорил он возмущенно и даже зло, но слишком уж был молод и к тому же сильно шепелявил, — оттого и получалось как-то безобидно.

— Где он, шпрашиваю? Ну, я ему покажю!

Видит, больная Патику плачет. Трет кулаком глаза и всхлипывает по-детски, словно потеряла родителей посреди ярмарки.

— Шьто вашь бешьпокоит?

Она хотела было приподняться, чтобы ответить, но тут же вспомнила, что раздета, и быстро укрылась, вытерев лицо одеялом. Но слезы потекли ручьем, хлынули на подушку, как в тот день, когда вернулась от первого мужа домой, к сестре, и плакала навзрыд, проклиная горькую свою судьбу.

Рарица никогда не умела что-то в себе таить. Так она была устроена. Лучше уж открыться, признаться — не тыкаться впотьмах, а зажечь лучинку, и пусть освещает все как есть, без прикрас.

В одну из тех прекрасных ночей, когда она привыкала к новому мужу и вздохами, смешками и намеками признавалась, что Скридон ей больше люб, чем первый муж, — тогда-то и услышал Кирпидин, как побывала Рарица в объятиях Бобу. Нет, не может она его забыть! Как забудет женщина самую большую радость, испытанную раз в жизни? А когда вернулась на поле от Пантюшиного колодца, расплакалась от страха. Не было ей страшно за то, что потеряла полчаса назад, — испугалась, увидев издалека чучело с зелеными волосами. Горько стало, что и сестру повстречал Бобу, что не только ей, Рарице, достались его ласки…

— Клянусь, Спиридоне, славный был этот Бобу. Такой добрый, так ласково говорил… И ничего не делал силой, ей-богу… — И добавила то, что ошарашило даже видавшего виды Кирпидина: — Знаешь, потом он засмеялся и сказал, что пойдет сейчас и полюбит мою сестру… Он видел, что мы вдвоем пришли. А я подумала — да лучше я возьму этот автомат и застрелю его на месте, хоть и не знаю, куда нажимать…

А теперь…

— Знаете, товарищ доктор… Николай Дмитриевич… прошу… — всхлипывала и шмыгала носом Рарица, привстав на постели. — Послушайте, можно вас на минутку? Ох, сделайте что-нибудь, помогите…

Какие могут быть сомнения, долг врача — помочь больному… Ни слова не говоря, Николай Дмитриевич взял из коридора стул с отломанной спинкой и подсел к Рарицыной кровати. Та опять замолчала, и он сказал, не прошепелявив ни разу:

— Так что у вас стряслось?

— Садитесь сюда, поближе, — сказала Рарица мягко, по-матерински: как-никак этот доктор чуть не вдвое ее моложе. Собралась с духом: —…и посоветуйте, как быть. Не знаю, что мне делать, а вы грамотный… подскажите. Этого ребенка… Простите, это не его ребенок, доктор. Помните, приходил сейчас муж… мужчина такой… который про делегацию… Так я его не с ним, доктор… — и кивнула на дверь. — А теперь на кого записать? Надо же как-то записать? Всю ночь промучилась, а что придумать? Знаете, я такая дура, не могу соврать. Не могу! Не могу! Да не в том дело. Вы дали бумагу — эту, справку, и он теперь пойдет в сельсовет… А что знает ребенок? — И повторила, словно ей показалось, что ребенок — это Скридонаш. — Тот ребенок, что родился, что он знает? Когда вырастет, надо же ему знать. Да, я дура, но раз так вышло… Скажите, что делать? Ну, хоть что-нибудь, ну подскажите. Как мне быть, ох-ох-ох…

Рарица снова расплакалась, но уже громко, в голос, тем свободным плачем, в котором не было ничего потайного и скрытного.

Молоденький Николай Дмитриевич положил ладонь на ее худую, мокрую от слез руку, как поп в утешение:

— Я все сделаю, только не волнуйтесь. Прошу вас, вам нельзя плакать. Знаете, молоко может пропасть… — И более решительно: — Пожалуйста, не плачьте, я сделаю, как вы скажете.

Быстро встал: в соседней комнате опять затрезвонил телефон. «А вдруг опять какая-нибудь делегация?» — и стал извиняться:

— Минуточку, я сейчас, там звонят. И вы мне все расскажете, ладно?

Ах, как любим мы выслушивать чужие исповеди! Кто бы ты ни был, священник, дипломат, шофер или просто сплетник, а поглазеть на изнанку чужой жизни — что-то особое, дух захватывает…

В палату дежурный врач вернулся не сразу. И шел он с какой-то опаской: «Я должен… Да, как врач я обязан успокоить ее. Во-первых, это мать, и она мне исповедалась. Выходит, я теперь в ответе не только за ее здоровье, но и за жизнь ребенка, а значит, и за ее душевный покой и надежду. Вот так, уважаемый доктор, не одни болячки приходится врачевать, переломы костей и вывихи, но и ссадины на душе человеческой… А ведь соединены уже не два, а три существа, и кто знает, что уготовило им время, и случайность, и природа!..»

Николай Дмитриевич, вздыхая, сел и написал: «Секретарю сельского Совета тов. Балеру. Прошу считать справку, выданную 13 января с. г. гражданину Патику С. Н., недействительной». Пусть тот не торопится давать свидетельство о рождении, если заявится к нему старик Кирпидин.

А старик Кирпидин… Нет, он не пошел сразу в сельсовет. Вернулся домой, вынул из шапки справку, перечитал не спеша сверху вниз, потом снизу вверх, повертел в руках и сунул в карман. Спустился в погреб и одним духом, причмокивая, осушил добрый кувшин вина. Заглянул в загон — как там овечки, сыты, напоены, веселы? Их было уже семеро. «Ну, бог даст, к весне после окота десяток будет… А что? Мальчик есть, надо же ему наследство оставить!» — и подбросил овцам свежей соломы на подстилку, подсыпал сена в кормушку, пусть и тварь земная угостится, ведь в доме праздник!

Потом оперся локтями о низенькие ворота загона и оглядел свое хозяйство.

«Эх, по-дурацки человек устроен! Нагрянет радость, И ты уже не мужчина, а какая-то цветастая тряпка, ей-богу!.. Впору соседей звать, чтоб голосили: „На помощь, скорей! Старик Спиридон свихнулся! Баба родила ему сына, а он орет из сарая: „А пошел ты туда, куда надо! Эй, президент Штатов, я кому говорю? Я тебя не боюсь, слышишь? Катись ты колбасой, я выше президента! Да ты у меня за голенищем сидишь, пре… пре… председатель… президент американский!““»

В это время сосед, Петру Пэпушой, строгал под навесом погреба какую-то палку. Готовил, видно, затычку для бочки. А о чем еще заботиться крестьянину сейчас, в разгар зимних праздников? Думаете, станет точить жене веретено для прялки? Или зубья для грабель? Хороши грабли посреди сугробов!..

«Эхе, значит, попробуем, что за вино вышло у Петру, это его розовое. Зря, что ли, я ему свой пресс давал? И почему так в мире устроено? У других праздники, как у людей — всё на виду, собираются, гуляют, песни горланят… А кто мои праздники видел? Мало того, что их по пальцам перечтешь, никто про них и не знает, сидят во мне. Вон Пэпушой, пятерых наплодил, — и носит же земля такого дурня! Конечно, дурак, потому что когда телится корова — радуется, а приходит время жене рожать — ругается на чем свет стоит и напивается в стельку. Мать ты моя честная, до чего глупо этот мир устроен! Хочешь не хочешь, живи среди дураков…»

С крыльца соседнего дома донесся голос жены Пэпушоя:

— А чего вы пойдете к тете Рарице? В больнице она, нету дома. Зайдите к тете Наде, а от нее прямо к бабушке, в долину.

— С этой консервой? Не пойду ни к какой бабушке! — отрезал старший ее мальчишка.

— А ты тряси получше, как следует, — подал голос отец из-под навеса. — Мы же с тобой вместе ее сделали, и нравилась.

Жена тут же:

— Эх, хозяин, молчи уж, бесстыжие твои глаза! Посылаешь детей по селу позориться, а не колядовать — сунул несчастным ржавую банку…

— Сама ты старая жестянка! Помалкивай! — рявкнул муж. — Как откроет рот, спасу нет, — бренчит, как заведенная!..

Дед Скридон забеспокоился. Постойте, как же так? Выходит, даже соседские ребятишки не зайдут его поздравить? А он-то сегодня все равно что именинник! Нет, так не годится… По совести-то надо было с него и начинать колядки в этом селе, которое столько лет смеялось и подтрунивало и над ним, и над непутевой Рарицей!