(Интро)миссия - Дмитрий Лычев

Выпал первый снег. Нам выдали черные госпитальные офицерские пальто. По вечерам, нарезая круги, мы щеголяли перед солдатами, одетыми в драные полупальто-полухалаты. Со скуки завели себе кота. По вечерам устраивали представления под кодовым названием „Танк“. Мишка в свою бытность подобных выходок нам бы не позволил. На голову кота надевался носок. Бедняжка полностью терял ориентацию, прижимался брюхом к полу, чем действительно напоминал бронетранспортер. В довершение ко всему мы бросали в него наш импровизированный мяч. Дикий хохот разносился по классу, когда кот врезался в стену или в кого-то из нас.

Сашка где-то напутанил голубую куртку. Я не упустил возможности пройтись по цвету, сказав, что этот цвет ему к лицу. Гневные огоньки вспыхнули в его глазенках, но тут же погасли. Вечером он уходил к „двоюродной сестре на день рождения“. Меня попросил дождаться его прихода. Серёжка уже давно видел сны, а я, как дурак, смотрел в открытое окно, дожидаясь Ёжика. Замерз. Да чёрт с ним — чё мне волноваться? Закрыл окно и принялся писать. Класс наш уже приобретал более-менее приглядный вид. Каждый из уже висевших готовых стендов являл собой маленький шедевр. Все они были разными по стилю и, несмотря на информацию, которую им надлежало доносить, выглядели какими-то легкими, воздушными и совсем не военными. Наверно, потому, что их делали не совсем солдаты.

Камешек стукнул в стекло. Да, это он. Мне предстояло встретить его у помойки. У себя в классе мы объявили повышенную боевую готовность, так как чувствовалось, что кто-то со стороны постоянно за нами наблюдает. Я взял большой ящик с мусором, на дно положил больничные одежды и пошел на главную госпитальную помойку. Сашка быстро переоделся, я вытряхнул настоящий мусор и бросил в ящик его „гражданку“. Шли по уже ночной территории госпиталя безмолвно, боясь нарушить тишину, даже крадучись. Но если бы даже нас кто-то увидел, особого значения не придал бы. Уже все врачи из всех отделений знали нас в лицо. Ну, а мусор выбрасывали только ночью потому, что днем были все в работе, и некогда было заниматься уборкой.

…Я рыдал у него на плече, как ребенок. Не говоря ни слова — все слова были уже не раз сказаны. И я, и он всё прекрасно понимали. Десять минут назад я устроил ему истерику, сказав, что сильно волновался за него. Я не должен сидеть по ночам, ожидая, когда он вдоволь натрахается. Полез на него с кулаками и даже съездил по физиономии. Он остудил мой пыл несколькими ударами. Сейчас же хлопал меня по плечу, нежно обняв другой рукой за остатки талии. Плечо его быстро намокло, и я перебрался на другое, постепенно успокаиваясь. „Ну хочешь, я тебе песенку спою?“ — совершенно серьезно спросил он. „Ага, мою любимую“, — всхлипнул я в ответ. Он неплохо играл на гитаре, быстро перебирая струны гибкими и проворными пальцами. Я не ручаюсь за его вокальные данные, но мне его пение очень нравилось. Он повторил „на бис“ мою любимую в его исполнении песню Макаревича про корову. Я, корова, уже успокоилась и даже полезла целоваться. Он бережно, боясь повторения истерики, отстранил меня от своей шеи, и я покрывал поцелуями его руки. Минета в этот вечер не получилось. Он был готов к этому морально, но только не физически — конкуренции с „двоюродными сестрами“ я явно не выдерживал.

Назавтра Сергей накормил кота адельфаном. Он лежал, совершенно не врубаясь в происходящее. Сергей страшно жалел о своем поступке. Не по доброте душевной — просто „танка“ из него теперь не получалось. Вечером Ёжик сделал мне одолжение, когда дал отсосать. Мы забрались в стоящие в предбаннике друг на друге столы. В полной темноте я быстро по родному запаху отыскал свою соску. Сашка долго сопел, прежде чем излить в меня то, что не долил „двоюродным сестрам“. Я сосал на полном автопилоте, совершенно забыв, что имею в себе частицу любимого человека. Наконец, стоны Ёжика заглушили звуки токарного станка, на котором Серый вытачивал очередной фаллос. Еще с полчаса мы пролежали, обнявшись. Я уже почти уснул на его груди, когда выбежал Сергей со словами: „Хватит пидарасничать. Кот умирает!“

Мне была доверена роль реаниматора. Попытки сделать искусственное дыхание не привели ни к чему. Бедный кот оставил своих мучителей. Я открыл окно и выбросил его, немного не добросив до трамвайной линии. На душе было пусто и сумрачно. Мне показалось, что у всех нас началась агония перед возможной выпиской. Предпосылок к ней не было, но все ее страшно боялись. Страх перед неизвестностью обуял всех. Мы уже не говорили о том, как будем встречать Новый год. Несмотря на оставшиеся до него четыре недели, он казался нам очень далеким. Бадма ходил хмурый и уже не допускал одобрительных похлопываний по плечу.

Зубенко хорошо потрудился перед моей новой комиссией. Она оставила все мои диагнозы без изменений, еще раз подтвердив мою пригодность к службе. Я с горя напился Сашкиной спермы и пошел к Бадме за пропиской в каком-нибудь новом отделении. Узбека на месте не было, и я оставил свои попытки до завтра. Санитарка-алкоголичка будила меня долго. Но стоило ей сказать, что меня выписывают, и что за мной уже приехали, как я мгновенно вскочил с постели. Ничего себе оперативность! Не иначе, как Зубенко насолил. Чувствовалась его подлая рука. Этого старшего прапорщика в своей части я увидеть не успел. Да и не мудрено — я ведь там почти не был. Зато угроза вернуться туда была более чем реальной. Санитарка повела меня переодеваться. Мне казалось, что я сплю, настолько было нереальным всё происходящее. Бадма в кабинете отсутствовал.

Увидев приближающуюся к штабу алкоголичку, я забрался в пространство между столами, где совсем недавно засыпал у Сашки на груди. „Где вашего дружка носит?“ „Не знаем“. Она заглянула между столов. Я догадался прикрыть блестящие пуговицы, и темнота скрыла меня. Уже более часа я лежал, надеясь, что вот-вот появится Бадма. Вместо него пару раз залетал Зубенко, изрыгая массу непристойностей в мой адрес. Ребята попросили меня не подвергать неприятностям и их. Я пошел к кабинету Бадмы, но вместо него застал пролетавшего мимо Зубенко. Он был в ярости. Не знаю, что его удержало от физической расправы. Только соврав, что я забыл в классе военный билет, я получил возможность проститься с ребятами. На все объятия и поцелуи мне была отпущена минута. Ёжик в последний момент сунул мне в карманы остатки адельфана и бросил на меня взгляд, как мне показалось, полный тоски и отчаяния.

Сказать, что мой старший прапорщик был зол на меня — значит не сказать ничего. Зубенко бегал вокруг и подливал масла в огонь, перечисляя отделения, которые он обегал в поисках меня. Я злобно сверкнул глазами в его сторону и сильно хлопнул входной неврологической дверью. Уже выходя за ворота, я всё высматривал вдалеке машину Бадмы. Последняя надежда исчезла, когда мы вышли на трамвайную линию и пошли в сторону остановки мимо стаи ворон, облепивших замерзший и сплющенный машинами труп кота.

Ничего не скажешь, Бог наказал меня за соучастие в убийстве оперативно! Я стоял на двадцатиградусном морозе на автовокзале, ожидая автобуса. Прохожие удивленно рассматривали явно не по погоде одетого свежезамороженного солдата и стоящего рядом стройного, молодого и злого старшего прапорщика. В автобусе мы не сказали друг другу ни слова. Немного отогревшись, я смотрел в окно, кусая губы, дабы снова проверить, сплю я или нет. Автобус вырулил на трассу Минск-Гродно, и начавшийся снег закрыл пеленой минские пригороды.

13. Не плачь, девчонка…

Вот и всё. Я больше никогда не увижу Сашку. Не смогу обонять терпкий запах его тела, не возьму его ладонь в свою. Я еду в неизвестность, которая даже при самом лучшем раскладе не превратится в более радостную, чем была, реальность. С каждым километром я всё больше удаляюсь от беззаботной и совсем не армейской жизни. Мои мозги наверняка разучились шевелиться хоть чуть-чуть по-военному. По-ихнему, так сказать. Рядом со мной старший прапорщик Щепик. Ласкающая слух фамилия никак не вяжется со злобным выражением его лица. Оно довольно красиво. В выгодную для себя сторону отличается от остальных рыл в родной части. Он недавно вернулся из Афгана и еще не успел отожраться. Поглядывает на меня часто. Когда наши взгляды встречаются, его глаза испускают фонтаны искр, не сулящих мне ничего хорошего. На полпути автобус останавливается, дабы пассажиры смогли испустить накопившуюся за три часа порцию мочи. Я отхожу подальше от дороги. Стесняюсь Щепика — мужчина всё-таки. Он мочится недалеко от меня, зорко на меня поглядывая. Боится, что могу смыться. Мысль эта сидела в моей голове недолго: стоило мне вспомнить, как замерз в Минске, как я сразу отказался от идеи убежать. Но Щепик этого не знает. Стоит, тряся надо мной своей огромной елдой.

Уже в автобусе я почувствовал, что хочу, чтобы он меня вылюбил. Я возбудился, напрочь забыв о том, куда и зачем я еду. Уже стемнело, и даже мутный свет внутри салона не мог помочь обнаружить, что защитник Отечества откровенно работает кулаком, уставившись в окно. Там мелькали маленькие домишки, которых я на самом деле не видел. Я видел за окном Щепика, который заводит меня в туалет на вокзале и дерёт, не снимая штанов, приговаривая: „Так тебе, сука! Будешь знать, как водить меня за нос! Я разорву щас твою лоханку на британский флаг!“ Его колючие усы щекочут мне спину, он разражается нечеловеческими звуками… И тут моя самодельная радость достигла апогея. Стараясь не отрываться от однообразного пейзажа за окном, я исправно спустил себе под ноги. Щепик, сидевший рядом и минуту назад бывший моим самым любимым мужчиной, спокойно дремал, сложив руки на ширинке. Я осторожно застегнулся и откинулся на спинку кресла. Здорово я с ним трахнулся! Он, бедняжка, об этом даже и не подозревает. Гадкий он всё-таки! Если б не внял стенаниям Зубенко и дождался Бадму, как я просил… И почему не приехал тот, предыдущий Мойдодыров гонец? Того бы я охмурил в один момент. Я вновь был в когтистых лапах суровой реальности. И что меня ждет через два часа? Даже интересно…