(Интро)миссия - Дмитрий Лычев

Следующий день был воскресеньем, и сидеть в госпитале не хотелось. Вовсю светило солнце, несмотря на конец октября и прогнозы синоптиков. Сегодня я наконец-то закончил „сосудистую“ Доску почета. Это событие непременно хотелось отметить с Сашкой в каком-нибудь кафе. Но он идти со мной не захотел. Что ж, я пошел один, предварительно зашив ширинку белыми нитками.

Выпил пару бутылок пива, посидел в парке, пошел по Ленинскому проспекту и набрел на цирк. Несмотря на то, что цирка хватало и в госпитале, я купил билет. В антракте почувствовал, что выпитое пиво переполняет мочевой пузырь. Терпеть не было мочи, и я что есть силы, едва успев добежать до туалета, разорвал ширинку. Опорожнившись, я пожалел об этом, ибо моя рубашка была не настолько длинной, чтобы весь этот срам прикрыть. Не выдержав позора, кое-как прикрываясь целлофановым пакетом, я ринулся в госпиталь. Так бесславно закончился мой последний выход в город.

Вернувшись в класс, я не застал там Сашку. Михаил объяснил, что он пошел в город к своей двоюродной сестре. Я чуть со стула не упал. Стараясь скрыть от ребят свои чувства, я сослался на усталость, схватил „сосудистый“ стенд и попрощался до завтра.

Я бесшумно ревел, зарывшись в подушку. Чувствовал себя обманутым, преданным. Я ненавидел его, готов был впиться зубами ему в глотку, бить, топтать ногами. Он был достоин уничтожения. Он не мог, не должен был так поступать со мной. „Знаю я всех этих блядей — двоюродных сестер! И он тоже хорош! Блядь! Ненавижу! Завтра начищу твою смазливую рожу!“ Планы жестокой и коварной мести вихрями витали в голове. Всё сводилось к пинанию ногами бездыханного тела. „И этому кобелю я отдавался! И этот любитель пиздятины ковырялся у меня во рту! И эту змеищу я пригрел на своей груди! Всё! Дождаться бы завтра!“

А завтра началось чуть ли не с поцелуев казаха, который был просто без ума от новой Доски почета. Знаю я вашу благодарность! Сначала „спасибо“, а завтра — „идешь на выписку“. Но нет — судя по его узким глазам, пару недель еще продержит. А потом буду искать новое отделение. Пока же меня больше занимало другое — месть!

На Сашкино счастье, в гости зашел Мыш. Гуляя с ним, я рассказывал о жестоком надо мной надругательстве и описывал то, во что Ежу это выльется. Семён выглядел озабоченным. Не первый день меня знал — чувствовал, что дело действительно может кончиться трибуналом. И ему удалось меня уговорить. Да, ты прав, у Сашки своя жизнь, другие интересы, заботы, предпочтения. И не его вина в том, что они не совпадают с моими. И отчитываться передо мной он вовсе не обязан. И никакое это не предательство. И клятвы верности он не давал. Если я хочу жить спокойно, я должен отвлечься от Ёжика. Что ж, всё правильно. Я не буду ничего предпринимать. Даже не спрошу ни о чём. Но не думать о нём я не могу.

В класс я пришел последним. Только принялся за работу, как Сашка стал рассказывать о девичнике, на котором ему посчастливилось побывать, о новой своей подружке, о том, как хорошо и неистово она умеет любить, и сколько раз вчера это сделала. Совершенно очевидно, что вся вода лилась на мою мельницу. А зачем, собственно? Я не мог понять, чем я заслужил подобное к себе отношение. Скорее всего, он мстил мне за то, что я оскорбил его мужское достоинство. Он не мог простить мне то, что я раскрутил его на все эти „говенные дела“, по его выражению. Чувствовалось, что ребятам было абсолютно наплевать на количество палок, брошенных им за вечер. И я сделал вид, что мне это безразлично. Никто не задавал Сашке попутных уточняющих вопросов, и он вскоре умолк. Когда все ушли на обед, я решил пообедать адельфаном. Просто так, от нечего делать, проглотил всего пачку. Никому и ничего доказывать я не желал. Хотелось поймать глюки и хоть на несколько часов уйти в другой мир. Через полчаса я ничего не почувствовал. Добавил ещё пять таблеток. Буквы под пером плясать не начинали. Дыхание было свободным и спокойным, пульс ровным. Пришли ребята. Мишка предупредил, чтобы особенно не шумели, ибо в актовом зале начинается собрание всех полковников. Я шуметь и не думал. В голове начиналось брожение бредовых идей. Писать я уже не мог. В предбаннике поставили несколько новых столов один на другой. Образовалось что-то типа пещерки, в которой мы иногда подрыхивали. Туда я и направился. Не помню, сколько пролежал, пока не почувствовал, что адельфан уже сидит в глотке и просится наружу. Добежав до туалета и избавившись от содержимого, решил умыться холодной водой. Мне казалось, что я умираю. Обшарпанное зеркало, висевшее над умывальником, показало полное отсутствие цвета губ. Вернее, они были белыми. Я было решил, что это начинающийся дальтонизм. Вентиль крана не повиновался моим рукам. Попытался открыть двумя руками, но в этот момент кто-то выключил свет, и я провалился в пустоту.

Свет никто не выключал. Это мозги мои выключились. Я валялся перед умывальником в луже воды. Оказалось, кран я открыл, только не заметил этого. Какой-то незнакомый майор спросил, из какого я отделения. Наверно, я угадал с первого раза, ибо первое, что увидел, когда пришел в себя, было озабоченное лицо казаха. Меня положили на кушетку, которая стояла прямо перед кабинетом начальника госпиталя. По лицам ребят я понял, что они тоже испугались. У них и в мыслях не было, что я притворяюсь. Мне по-прежнему казалось, что я отхожу на тот свет. Я умолял казаха не уходить. Он сидел рядом со мной и не убирал руки с моего пульса. Кое-как меня удалось проводить в отделение под неусыпным контролем медсестры. Она раза три подряд приходила измерять давление, не веря показаниям прибора. Потом вызвала дежурного терапевта и назвала ему цифры, испугавшие даже меня. Затем были уколы, движущиеся люстры и приходящие в бреду шестиглавые драконы с лицами то Сашки, то Мишки, то казаха…

Утром я увидел его настоящее лицо над своей кроватью. Прошло полчаса, как я уже не спал. Мурашки бегали по телу от воспоминаний. Казах вопил, что так много работать невозможно. Я ссылался на разного рода неурочные работы, явно намекая на Доску почета. Потом сказал, что это со мной уже бывало, и не стоит предавать этому особого значения. Более того, я чувствую себя довольно бодро, и пойду-ка я в класс. Обещаю работать меньше.

Казаху я сказал правду: чувствовал я себя действительно превосходно. Еще бы — проспать 18 часов! Мишка был взволнован, говорил, что я сорвал полковничью тусовку и поднял на ноги весь штаб. Бадма тоже недобро смотрел. Все выглядели озабоченными и болевшими за мое драгоценное здоровье. Один только Сашка спросил, чего это я наглотался. „Спермы“, — ответил я и швырнул в него ручку. Наши с Сашкой отношения портились с каждым днем. Взаимные подначки не на шутку рассердили Мишку. Я запустил в нашем кругу для Сашки новую кличку. Учитывая место его рождения и проживания, я предложил называть его „гомием“ или просто гомиком. Надо ли говорить, что ему это страшно не нравилось. Одно дело, если он слышал свою кликуху из уст Мишки или Сергея, другое — если обзывался я. Он бесился, гонялся за мной со сжатыми кулаками, но Мишке всегда удавалось его утихомиривать. Мы нашли новое развлечение: записывать на магнитофон анекдоты, озвучивая их в ролях. Шедевром был анекдот про Чудо-Юдо, когда к нему, пляшущему на пеньке, подходит фашист и спрашивает на ломаном русском в исполнении Сергея: „Ты, блядь, есть кто?“ Оно в ответ моим писклявым голосом: „Чудо-Юдо“. „Юден? Фоэр!“ — орал Сергей и начинал имитировать автоматные очереди. Мишка колотил деревяшкой по жести, взрывались бомбы, свистели снаряды — и так с десяток анекдотов и частушек. Наутро мы всё это слушали и получали заряд бодрости и хорошего настроения на весь день.

Однажды вечером, когда Ёжика не было с нами, я сочинил и предложил ребятам сыграть и записать пьеску о голодовке в Гомеле. Люди выходили на улицу, кричали различные лозунги, потом в конвульсиях помирали, проклиная Чернобыль, атомную энергетику с Курчатовым и гомельские городские власти. Сашка вошел в тот момент, когда я пищал в микрофон: „Дайте хлеба гомикам!“ Быстрыми шагами он подлетел ко мне, схватил за воротник и начал дубасить по голове. Никогда я не видел такого красивого озверевшего лица! Досталось и магнитофону, и Мишке, пытавшемуся Ежа остановить. В конце концов я поднялся, мы с Сашкой выскочили в темный предбанник, где и продолжали что есть силы лупить друг друга. Мощный Мишка подоспел, когда мы катались по полу, мертвой хваткой вцепившись друг в друга. Результаты были налицо, вернее, на лицах: у меня — фингал под глазом, у него — чуть ниже, на щеке. Следы любви у всех разные…

Два дня мы не разговаривали. Первым пошел на примирение я, сказав, что и он может что-нибудь сочинить про москалей. И пообещал больше не называть его „гомием“. Мы, совсем как мужчины, пожали руки и начали друг с другом разговаривать. Да и повод нашелся хороший — очередная пьянка по случаю выписки Мыша. Он обещал вскоре прийти попрощаться совсем, так как был полностью уверен в своем скором дембеле. И действительно, в самом конце октября мы с ним простились. Я не нашел нужных слов, чтобы выразить, сколько он для меня значил и как мне его будет не хватать. Многим позже я написал ему это в письме, но ответа не получил до сих пор.