Преступники и преступления. Законы преступного мира. 100 дней в СИЗО - Валерий Маруга

— Вызвал однажды меня генерал и начал издалека, мол, слышал, ты хороший охотник, стреляешь метко, зверя наповал валишь, как косарь сено.

— Да, бывает, — мямлил я, не понимая, куда он клонит.

— Так вот, хочу предложить тебе настоящую охоту на двуногого зверя. Мы тебя долго изучали, присматривались и вот решили предложить. Надеюсь, понимаешь, что отказаться ты уже не можешь, вопрос решен окончательно и обдумыванию не подлежит.

Так я стал роковым исполнителем. Самым сложным оказался первый расстрел. К нему я долго готовился, перечитал все следственное дело от корки до корки. Помню, фамилия у него была Сучкастый, трижды судимый за разбои и грабежи. «Вышку» дали за убийство и ограбление двух престарелых. Причем сначала он на глазах привязанного к креслу 65-летнсго супруга изнасиловал его 55-летнюю жену и задушил. А затем уже затянул петлю из брючного ремня на шее очумевшего старика.

Просмотрел снимки убитых, почитал его показания и собрался с силами. Одел форму контролера с погонами старшины, нацепил на пояс кобуру, передернул затвор пистолета Макарова, снял с предохранителя и повел Сучкастого к прокурору. Тот, ни слова не говоря, подсунул ему бумагу. Вот, мол, отказ тебе пришел. Смертник сразу зашатался и грохнул на колени:

— Гражданин начальник! Дорогой ты мой, уважаемый! Может, я еще пригожусь? Я на все согласен, на урановые рудники, под землю, на Луну, куда хошь меня пошли, какие хоть эксперименты приму, только жизнь сохрани!..

— Хорошо, хорошо, — заерзал прокурор, — ладно, ладно, мы подумаем.

А мне кивает, мол, забирай его поскорей да делай свое дело. Сучкастый мне в ноги, сапоги целует, слезами обливает. Я его кое-как на ноги поставил и говорю:

— Чего ты психуешь? Тебе же сказали, подумаем.

Короче, помогли мне занести его в камеру без окон и жалюзи, обильно посыпанную опилками, и тут я его лежачего дрожащей рукой прихлопнул. С одного выстрела, в спину, под левую лопатку, прямо в сердце.

Дальше пошло легче, как обычное дело. Та же охота, только на человекоподобных изгоев. Главное, чтобы в следственных томах побольше крови было. Чем злее преступник, тем легче его расстреливать. И даже помучить гада хочется. Наведу пистолет и наслаждаюсь его ничтожеством: «Что, гнида, страшно умирать?» Никто не выдерживает черного зрачка ствола. Одни сознание теряют, другие извиваются как черви, а некоторые и наброситься пытаются. Так я их на лету, как перепелок. Особо насильников ненавижу. Сначала стреляю между ног, дабы они вкусили всю прелесть причиненных кому-то мук, а тогда башку расшибаю.

— Но ведь убивать — это всегда страшный грех?

— Ничего, я в Бога не верую и черта не боюсь.

Все это он поведал мне с гордостью и даже с чувством собственного достоинства. В его маленьких, прищуренных глазках сверкали огоньки доблести и отваги за отменное исполнение служебного долга. Как мне показалось, он далек от понимания опасности убийства человека человеком. И не знает, что насильственная смерть высвобождает из жертвы биополе зла и ненависти, которое, в первую очередь, поражает самого исполнителя. Опустошает его, и он деградирует.

Кстати, его предшественник по прозвищу «Рэмбо», уйдя в отставку, плохо кончил свою жизнь, хотя и далеко уехал от места службы. Бросил семью и поселился в благоустроенном поселке одного из приморских районов Крыма. Но жить спокойной, умеренной жизнью не смог: пьянствовал, буянил, угрожал и дрался.

Его пытались угомонить. Соседи писали жалобы в милицию, заявления в прокуратуру, анонимки в КГБ, но безуспешно. «Рэмбо» на все предупреждения не реагировал. Никого не признавал, всех выставлял за дверь и долго матерился.

Как-то к нему зашел возмущенный участковый инспектор капитан милиции Квач Петр Дмитриевич, уважаемый и сдержанный человек. Прямо с порога начал с негодованием отчитывать постоянного нарушителя общественного порядка:

— Послушай, майор в отставке, сколько я буду за тебя получать? Ты что, думаешь, если служил в органах, то мы тебя на руках носить будем? Убирайся к чертовой матери с моего участка, а то составлю протокол и посажу на пятнадцать суток!

— Кого? Меня?! — взревел «Рэмбо» и начал шарить рукой по животу в поисках кобуры. Затем втянул шею, согнулся и боднул милиционера головой в грудь. Квач, не ожидавший лобовой атаки, как мешок, шмякнулся о стенку и съехал на пол. Хозяин, не долго думая, схватил его двумя руками за шиворот и потащил на веранду, открыл крышку подвала, вытянул оттуда лестницу и сбросил капитана, приговорив к пожизненному заключению.

Только на седьмой день грязный, оборванный, бледный и заросший, со спертым запахом квашеной капусты и соленых огурцов, прямо из-под земли выкарабкался на белый свет Петр Квач. За это время ему пришлось приложить много усилий, дабы куском фанеры и собственными ногтями прорыть подземный ход под фундаментом дома и «вынырнуть» на огородной грядке между свеклой и луком.

После долгих разбирательств и привычной волокиты начальник райотдела милиции вызвал к себе Квача и разъяснил:

— Понимаешь, Петр Дмитриевич, он немного того, на учете состоит в психиатрической клинике. Да и генерал настаивает, чтобы мы его не трогали. Понимаешь, так сказать, между нами, он смертников расстреливал, грязная у него была работа, вот и свихнулся. Так что зла на него не держи, а тебя я переведу на другой участок, поменьше и поспокойнее…

Ну, а «Рэмбо» закончил свою разгульную старость тем же порядком, как и большинство людей его узкого круга. Поздним зимним вечером, употребив обильную дозу самогона с пивом, затянул свою шею бельевой веревкой, привязанной к металлической спинке кровати.

К утру тело остыло. На груди лежала записка: «Приговор приведен в исполнение собственноручно. Рэмбо».

МЕЛКИЙ ВОРИШКА

В изучаемом регионе люди еще далеки от презрения к тому, чем не обладают. Зато в избытке наделены завистью и жадностью, порождающих корыстолюбие и воровство. Такие особи чаще рождаются и вырастают в так называемых неблагополучных семьях, в материальной и духовной нищете. Их нравственная деградация начинается с детства и не поддается нивелировке до самой смерти.

Степан Чунько, сколько себя помнил, принадлежал самому себе. Мать всегда пила и гуляла, а отец пил и буйствовал. Развлекаясь необузданной телесной похотью и дебошами, они напрочь забывали о сыне, который целыми днями оставался в маленьком, заброшенном домике без крошки хлеба и глотка воды. Голод быстро научил его попрошайничать, а потом и воровать. Степа незамедлительно усвоил, что украсть гораздо легче, нежели купить. И удобнее — не надо часами стоять в длинных, душных очередях.

А когда подрос, мать начала приучать его к «блатной» жизни. Водила по запущенным, полуподвальным квартирам и углам, именуемым притонами, где, нисколько не стесняясь сына, пила все подряд и любила всех подряд, иногда по нескольку особей сразу.

Степану едва исполнилось восемь лет, когда он впервые в жизни залез в магазин. Набрал целую пазуху конфет, печенья и… 43 копейки. Через день его поймали на чердаке тарного склада и вскоре отправили в специнтернат.

Всего два месяца он смог вытерпеть нудные правила внутреннего распорядка. Сбежал к матери, прямо в притон. Его еще раз поймали и определили в спецшколу. Здесь дотянул до каникул благодаря обильной кормежке и строгому надзору.

Домой приехал с надеждой на что-то лучшее, однако такового не случилось. Двор утопал в мусоре и лопухах, крыша покосилась, сарай развалился. Соседи поведали, что отец сидит в тюрьме за кражу мотоцикла, а мать живет с другим.

Несколько дней разыскивал мамашу по вокзалам и подвалам. Она ему не очень обрадовалась, но и не прогнала. И опять воровская жизнь потекла по заранее установленным законам. Еще несколько краж в киосках «Союзпечати» на шесть рублей — и новое определение народного суда, на сей раз в воспитательно-трудовую колонию для несовершеннолетних.

В семнадцать лет освободился и вернулся домой, хотя не сомневался, что там он никому не нужен. И снова побрел по кривой улице с подворотнями и тупиками. С черного хода вышел к магазину готовой одежды и прямиком… в колонию строгого режима.

В зоне грустил, как все, мечтая о свободе. Только письма спасали от дикой тоски, заполняли ночи и длинные выходные. Пыхтя и натужась, он выдавливал из своей покореженной души чувство вины и уважения. Природа брала свое, хотелось любви и нежности. Писал вдовам, сиротам, инвалидам, одиноким и забытым Богом женщинам, получая наивные, но теплые и ласковые ответы, черпая в них мечты и надежду.

Переписка помогла Степану познакомиться и полюбить молодую женщину но имени Аня, незамужнюю, с двумя детьми. И сразу же чувства у Чунько, в который раз, оказались сильнее рассудка. Ради свидания сбежал к ней из колонии, за что получил добавочно к сроку еще два года.