Красная площадь - Эдуард Тополь

Клуб имени Дзержинского, принадлежащий КГБ СССР, был оцеплен войсками. Завтра в сообщении ТАСС будет сказано:

«22 января трудящиеся столицы, сотрудники органов государственной безопасности, воины Московского гарнизона проводили в последний путь государственного деятеля, члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета, Героя Социалистического труда, первого заместителя Председателя КГБ СССР генерала армии Сергея Кузьмича Мигуна».

Но никаких трудящихся на похоронах не было. Когда, воем сирены останавливая движение на всех перекрестках, мы промчались через центр Москвы и по Кузнецкому мосту вымахнули к Лубянке, даже наша милицейская машина была вынуждена остановиться: солдаты Московского гарнизона преградили нам путь:

– Пропуск!

Конечно, мое удостоверение следователя по особо важным делам с золотыми буквами на красной коже «Прокуратура Союза СССР» открыло мне дорогу к клубу имени Дзержинского, но сколько я ни уговаривал патрульного офицера пропустить со мной Ниночку – «это моя племянница, я за нее ручаюсь!» – армейский капитан был непреклонен: «Не положено». Пришлось отдать Ниночке ключи от своей квартиры и попросить шофера отвезти ее ко мне домой. Я вышел из машины и по пустому тротуару пешком пошел к клубу. Был небольшой морозец, градусов семь. Вяло, но как-то безостановочно падал снег. У клуба Дзержинского, где обычно происходят слеты и торжественные конференции отличников госбезопасности, стояло штук десять черных правительственных «Чаек» и «ЗИЛов» и еще с десяток гэбэшных «Волг» с радиоантеннами. Новый кордон, уже гэбэшный:

– Ваш пропуск…

Если с военными дело обстояло просто, показал им удостоверение Прокуратуры и прошел, то с гэбэшниками сложней. У Прокуратуры и КГБ издавна сложные отношения. Формально мы имеем право вмешиваться в любые их действия, но на деле – пойди попробуй! Гэбэшный полковник высокомерно сказал мне, что без спецпропуска он меня пропустить не может. Пришлось настаивать. А время шло – до выноса тела оставалось каких-нибудь шесть-семь минут. В эту минуту из массивных стеклянных дверей клуба вышел хмурый, в парадной генеральской форме заместитель Андропова – Владимир Пирожков.

– Что случилось? – спросил он начальника охраны.

Я представился, показал удостоверение:

– Мне поручено расследование обстоятельств смерти генерала Мигуна. Я должен осмотреть труп.

– Что-о? – лицо Пирожкова сморщилось в недовольно-недоверчивой гримасе, словно от важного государственного дела его отрывают по недоразумению или просто по глупости.

Я повторил, стараясь быть спокойным.

– Какое расследование?! – сказал он, стряхивая снежинки с новенького генеральского мундира. – Мы уже провели расследование, сами. Вы там что в Прокуратуре – газет не читаете? Сегодня было правительственное сообщение. Сергей Кузьмич умер после тяжелой болезни…

И он уже повернулся, чтобы уйти, но я взял его за рукав:

– Одну минуту…

– Руки! – кинулся ко мне начальник охраны и грубо отбросил мою руку от генеральского рукава – проявил бдительность.

Я усмехнулся и посмотрел Пирожкову в глаза:

– Владимир Петрович! Я – знаю – отчего – умер – Мигун, – я произнес эту ложь врастяжку, с нажимом на каждое слово, чтобы он понял, что я знаю кое-что сверх правительственного сообщения. – Мне поручено заняться этим делом. По процессуальному закону я обязан осмотреть труп до захоронения. Если вы не позволите, я задержу похороны.

Он посмотрел на меня с любопытством. Впервые в его серых глазах появилось что-то живое и толковое:

– Интересно, как вы это сделаете?

– Вам показать?

Теперь у нас была дуэль взглядов. Начальник охраны тупо переводил взгляд с меня на Пирожкова и обратно, готовый по первому его жесту сбить меня с ног увесистым кулаком. Краем зрения я видел его напряженную, наклонившуюся ко мне фигуру, и еще трех гэбэшников, стоявших рядом с ним и повернувших головы в нашу сторону.

Конечно, я блефовал – как я мог остановить похороны, если у меня на руках еще не было официального постановления Прокуратуры о возбуждении дела? Но ведь и он не знал, что я только что прилетел из Сочи…

– Вот что, – сказал он. – Пройдемте со мной.

Взглядом он отпустил начальника охраны, и мы вошли через массивные стеклянные двери внутрь клуба. В вестибюле было пусто, если не считать полутора десятков оперативников КГБ, которые стояли у стен и у вешалки, заполненной генеральскими шинелями.

– Кто поручил вам это дело? – спросил на ходу Пирожков.

– Генеральный прокурор, – сказал я, уже валяя с ним дурака и прекрасно понимая, что он спрашивает совсем о другом.

– Я понимаю, – поморщился он. – Кто поручил это дело Прокуратуре?

Конечно, он хотел сориентироваться – откуда и какая сила дерзнула посягать на презумпции КГБ. Не станет же следователь Прокуратуры вот так открыто лезть на рожон и даже угрожать, если у него нет за спиной какой-то внушительной силы. Что это за сила, стоит ли принимать ее в расчет и, если принимать, то насколько – вот что мучило теперь Пирожкова.

Проще всего было сказать ему, что дело поручено мне лично товарищем Брежневым. Это повлияло бы лучше любого мандата, но… Я еще не был в Прокуратуре Союза, не разговаривал с Генеральным и не знал, могу ли я официально козырнуть этим именем. А кроме того, не очень-то хотелось облегчать задачу этому Пирожкову. Пусть помучается. Я сказал:

– Как вы понимаете, товарищ генерал, такого рода дела Прокуратура не возбуждает по своей инициативе. Это задание ЦК.

Я свернул из вестибюля налево, к концертному залу, где был установлен гроб, и получилось, что уже не я следую за Пирожковым, а он за мной.

– Подождите, – сказал он и тронул меня за руку, до смешного скопировав мой жест. – Вы что? Всерьез собираетесь осматривать труп? Сейчас?

– Конечно.

В дверях зала дежурили солдаты с черными креповыми траурными повязками на рукавах. Я прошел мимо них. Гроб с покойником стоял в огромном зале у сцены на убранном кумачом столе, а возле гроба замерли в почетном карауле сам Председатель КГБ Андропов, его заместители Цинев, Чебриков, начальник погранвойск КГБ Матросов, заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР Халимов. Рядом – заведующий отделом ЦК КПСС Савинкин и еще дюжина не менее властительных кремлевских особ. Вот почему такая усиленная охрана снаружи. Но Брежнева здесь не было. Не было даже его жены Виктории Петровны, сестры жены Мигуна. Вместо них возле пожилой, одетой в черное вдовы и взрослых детей Мигуна – сына и дочери – стоял Константин Устинович Черненко, близкий друг и новая опора Леонида Ильича в Кремле.

– Минуту, – сказал мне Пирожков, – Постойте здесь.

И через весь зал напрямую прошел к Андропову, что-то зашептал в его жесткое бесстрастное лицо. Андропов отрицательно покачал головой. Я понял, что в осмотре покойника мне будет отказано. Затем Пирожков сделал еще один точный ход – он не сразу вернулся ко мне с отказом, а перешел от Андропова к Савинкину – заведующему Отделом административных органов ЦК КПСС. Еще недавно, года три-четыре назад, КГБ, МВД и другие карательные органы были формально подчинены Председателю Совета Министров СССР, а мы, Прокуратура, – только главе государства, то есть лично Брежневу. Но в период трений между Брежневым и Косыгиным Брежнев на всякий случай перевел и КГБ под свой контроль, а затем 5 июля 1978 года переименовал его из «КГБ при Совете Министров СССР», в «КГБ СССР», и я понял маневр Пирожкова: в осмотре трупа Мигуна мне откажет не Пирожков или Андропов (они не имеют формального права), а помощник Брежнева – Савинкин.

И, наплевав на просьбу-приказание Пирожкова «постойте здесь», я через весь зал пошел к гробу. Если Мигун действительно застрелился, то куда он стрелял – в сердце, в голову? Во всяком случае издали никаких внешних следов ранения видно не было. Он лежал профилем к залу, и вся левая часть его лица была открыта. Полное чистое лицо с двойным подбородком и высокой залысиной, цвета «хаки» рубашка, генеральский мундир. Тяжелое грузное тело будто расплылось в чуть тесноватом гробу…

Пирожков краем глаза уловил мое приближение к гробу. Тень недовольства мелькнула на его лице, и он заговорил с Савинкиным быстрее, поспешнее, и Савинкин, не дослушав, двинулся ко мне. Но пока он шел, грузно передвигая свое стокилограммовое тело, я приблизился к гробу совсем вплотную, словно для прощального приветствия. Я сделал скорбное, как и положено в таких случаях, лицо и даже чуть наклонился к покойнику. И теперь, вблизи, я разглядел, что голова его покоилась на специальной подушке, прикрывающей правый, невидимый залу, висок. Но этот висок был утоплен в подушке и приклеен к ней! И я понял, что – есть, есть ранение! Искусные патологоанатомы умело загримировали огнестрельный ожог кожи вокруг виска, но на всякий случай еще и приклеили подушку к виску, чтобы во время похорон, даже если тело и сдвинется в гробу, место с пулевым ранением не открылось. Но есть, есть ранение! Самоубийство! Самоубийство в советском правительстве, в семье самого Брежнева! Дурак ты, Шамраев, обманывал самого себя, надеялся на легкое дельце. Кажется, впервые за весь этот день я в одну секунду со всей отчетливостью осознал, в какую влип историю.