Красная площадь - Эдуард Тополь

Я перелистал дело Мигуна с конца на начало. Отпечатанное Каракозом постановление следователя Шамраева о возбуждении уголовного дела по факту смерти Мигуна лежало передо мной – чистенькое, еще не подписанное ни мной, ни Генеральным прокурором. Ну что, товарищ Шамраев, подписываем? Впрягаемся в это дело?

Я достал сигарету, закурил и тут же сам поймал себя на этом жесте. Интересно! Прежде чем ставить свою подпись под этим, возможно, смертельным для меня документом, я закурил. А как же Мигун перед самоубийством? Ведь он курил, да и пил, я сам это видел неоднократно. Последний раз месяца три назад я видел его на партактиве в Колонном зале Дома союзов, точнее – в буфете: он сидел там с Юрием Брежневым и еще с кем-то за бутылкой коньяка и курил, я хорошо помню. Так неужели перед тем, как пустить себе пулю в висок, он не выкурил сигарету и не хлопнул хоть рюмку коньяку? Между тем в протоколе осмотра места происшествия нет ни слова о каком-нибудь окурке или коньяке.

Я взглянул на часы. Было около пяти, через несколько минут Курбанов и все Следственное управление КГБ разъедутся по домам, они там по-армейски сидят от звонка до звонка. В телефонном, с грифом «секретно, для служебного пользования», справочнике правительственных учреждений я нашел прямой телефон Главного следственного управления КГБ СССР и набрал номер.

– Лидия Павловна, добрый вечер, это Шамраев из Прокуратуры. Можно Бориса Васильевича?

– Минутку, – сказала секретарша Курбанова, а через несколько секунд в трубке прозвучал голос ее начальника:

– Курбанов слушает.

– Добрый вечер, это Шамраев. Нельзя ли мне сегодня получить приложение к делу генерала Мигуна – его пистолет, гильзу, ключи от квартиры на улице Качалова?

– Такая срочность? – усмехнулся его голос.

Я промолчал. Срочность или не срочность – это уже мое дело.

– Хорошо, если вам это нужно, заезжайте к нам, пакет будет ждать вас внизу, у дежурного. Только имейте в виду, что пистолет уже вычищен, без пороховой гари. Кто же знал, что будет повторное следствие?

– А как насчет его записных книжек? И я хотел бы допросить его сотрудников, в том числе телохранителя и шофера.

– Их показания есть в деле. Мы считаем, что этого вам достаточно. Вы должны понимать, что генерал Мигун и его окружение связаны не только с внутренними делами в стране. Специфика их работы…

– Мои вопросы не будут касаться специфики их работы.

– Не знаю… Допрашивать сотрудников Комитета вам может позволить только Юрий Владимирович Андропов, – сказал он голосом, завершающим разговор.

– Извините, Борис Васильевич, Прокуратура Союза, как вы знаете, не нуждается в чьих-то разрешениях, – разозлился я. – Все, что мне нужно, – это их адреса. И адреса понятых, которые были при осмотре места происшествия.

– Я не думаю, что без разрешения Юрия Владимировича они будут отвечать на ваши вопросы, – снова усмехнулся его голос. – Понятые – тоже наши работники. Как вы понимаете, в таком деле случайных людей быть не могло.

Во время этого разговора я, даже не видя его, чувствовал в его тоне эдакую высокомерность гэбэшного генерала к докучливой маленькой пешке – следователю какой-то там прокуратуры. Точно такой же тон был три часа назад у Пирожкова. Я спросил:

– Скажите, а вы-то можете ответить на мои вопросы без разрешения Андропова?

– На какие именно?

– Сергей Кузьмич курил?

– Что? Что? – спросил он удивленно.

– Я спрашиваю: генерал Мигун был курящий?

– Да. А что?

– Спасибо. Вы можете дать мне адрес его вдовы?

– На какой предмет? – насторожился он.

– Борис Васильевич, – сказал я примирительно. – Вы же понимаете, что я не могу вести следствие, даже не поговорив с его вдовой. Или для встречи со мной ей тоже нужно разрешение Андропова?

– Хорошо, – буркнул он. – Ее адрес будет в том же пакете с вещдоками [3], у дежурного…

Тот же день, 17.40

Явочная квартира Мигуна на улице Качалова в точности соответствовала описанию «Протокола осмотра места происшествия и наружного осмотра трупа». Персидские ковры, импортная мебель, мягкие кожаные диваны, дверь с выломанным телохранителем Мигуна английским замком отремонтирована и опечатана, но следы свежего ремонта налицо. В гостиной и других комнатах – объемные, моющиеся финские обои с приятным давленым узором – мечта московских домохозяек. На окнах синие шторы, под потолком люстра «Каскад» с тройным переключателем светового режима, новинка отечественной электротехники.

Но люстра «Каскад» меня мало интересовала. Первое, что здесь бросалось в глаза, – идеальная чистота. В квартире, где произошло самоубийство, где побывали следователи, понятые, медицинские эксперты, – было абсолютно чисто. То есть – Курбанов был так уверен в том, что после них уже не будет никакого доследования, что разрешил произвести уборку. Придется допрашивать уборщицу, хотя, подумал я, и уборщица у Мигуна – гэбэшница, конечно.

Я поискал глазами пепельницы. Конечно, они были пусты. Но они были – хрустальные, фарфоровые и чугунные пепельницы в каждой комнате. И одна стояла в гостиной – на полированном обеденном столе с замытыми пятнами крови… Значит, Мигун курил до последнего дня. Если бы он бросил курить хотя бы за день до смерти, здесь не было бы ни одной пепельницы – те, кто бросают курить, убирают все пепельницы и не разрешают курить гостям. Это я знаю по себе. Итак, Мигун курил, но перед самоубийством не сделал и затяжки, иначе в пакете с вещдоками, который мне выдали в КГБ, вмеcте с ключами от квартиры и парадного входа в дом № 36-А, вмеcте с именным, инкрустированным пистолетом Мигуна, стреляной гильзой и чуть сплющенной пулей, которая прошла через черепную кость покойника, был бы и этот окурок.

Вслед за пепельницами я занялся баром.

Бар был чешский, из темного дерева, с электрической лампочкой внутри. Она осветила мне целую батарею бутылок – армянский и французский коньяк, импортную и советскую водку, рижский бальзам в керамической бутылке, шотландское виски, грузинское вино, шампанское – короче, на все вкусы. Некоторые бутылки коньяка и водки были початы. Конечно, это еще не говорило о том, что хозяин квартиры держал всю эту батарею лично для себя, но и не отрицало того, что он мог и любил выпить. Но он не выпил перед смертью. Иначе в акте судебно-медицинской экспертизы значилось бы, что в организме Мигуна обнаружены следы алкоголя. Итак, он не пил и даже не курил перед смертью. Вот так. Приехал от Суслова (почему сюда, а не домой или не к себе в кабинет?), сел за стол, открыл блокнот, написал предсмертную записку, положил рядом с собой авторучку, достал из кармана пистолет, поднес к виску и – нажал курок. Деловой человек, прямо скажем!

Я сёл к столу в то же кресло, в котором сидел свои последние минуты Мигун. Я положил перед собой его предсмертную записку и авторучку и полез в боковой карман пиджака как бы за пистолетом. Стоп! А где были его пальто или шинель, все-таки январь на улице. Или он прямо в шинели пришел с улицы, сел в шинели к столу в гостиной и пустил себе пулю в голову? Ни в рапортах телохранителя и шофера, ни в протоколе места происшествия нет ни слова о том, как он был одет: в шинель, в парадный мундир, в штатский костюм?

Я достал из кармана пиджака болгарские сигареты «ВТ», чиркнул спичкой и пошел к открытой форточке покурить. Заодно подумал, что и Мигун мог перед смертью покурить у окна. Глядя на этот все падающий и падающий за окном московский снег и эту кирпичную стену какого-то гаража во дворе, он мог попрощаться мысленно с этим грешным и прекрасным миром, где он, прямо скажем, совсем неплохо прожил свои 64 года. Затем он докурил последнюю сигарету и… Я бы на его месте просто швырнул окурок в форточку за окно. А дальше? Вернулся бы к столу? Снова сел в кресло, перечитал свою записку, вытащил пистолет? Или пустил себе пулю в лоб тут же, у окна?

Я присел на корточки в надежде найти пепел на ковре у окна. Но пепла не было. Мог ли он стряхивать пепел в форточку за окно? Окно было рядом – с двойной рамой и двумя форточками: одна открыта наружу, на улицу, вторая – в комнату. Но когда я, привстав на цыпочки, протянул руку подальше в форточку, чтобы сбросить пепел, я вдруг увидел то, что заставило меня забыть и о сигаретах, и о коньяке, и обо всех этих тонкостях индуктивно-дедуктивного метода.

Верхний край наружной деревянной форточки был с двумя отщеплинками. С двумя небольшими деревянными отщеплинками, которые торчали чуть наружу. Сверху они были припорошены снегом, но низ отщепов был свеж, как будто раму в этом месте отковырнули совсем недавно – ну, несколько дней назад.

Я принес к окну стул, а из кабинета настольную лампу, чтобы осветить это любопытное место. Следственного чемодана с лупой и набором других инструментов при мне не было – поехал, называется, на осмотр места происшествия, дубина стоеросовая! Но кто мог подумать, меня же интересовали только пепельницы и бутылки… Впрочем, и без лупы тут была отчетливо видна полукруглая, в разрыве деревянной ткани ложбина глубиной в три, примерно, миллиметра. Я вытащил из целлофанового, опечатанного сургучом пакета желтовато-стальную пулю, которая три дня назад завершила биографию первого заместителя Председателя КГБ СССР. Рыльце пули было чуть сплющено, как и положено при встрече с черепной костью, но ее холодное круглое тельце калибра 9 мм было не покорежено, и, держа эту пулю за самый край, за донышко, я приложил ее к этому крохотному желобку, этой выщерблинке. Пуля легла в нее, точно вписав свое тельце в отрезок этой окружности. Конечно, нужно будет произвести баллистическую экспертизу, но и так было видно, что пуля летела из комнаты наружу, задела форточку и отщепила край дерева.