Доблесть воина - Александр Мазин

Илья попытался осмыслить сказанное, потом спросил:

– Что же, всех подряд защищать?

– Зачем всех? Я же сказал: своих.

– А кто тогда – свои?

– А на это, сын, ты мне ответь! – потребовал Духарев.

Илья задумался.

– Род наш?

– А еще?

– Други мои. Еще те, кто в землях наших живет.

– А если шире?

– Варяги? Братья-христиане?

– Не то чтобы все, но, в общем, верно. А еще шире?

На этот раз Илья задумался надолго, потом осторожно предположил:

– Русь?

– Вот теперь верно! – похвалил Сергей Иванович. – Вот теперь ты правильно мыслишь. Широко.

– Но она ж огромная, Русь! Как же я – один?

– А ты не один, – сказал Духарев. – Мы же с тобой. Все. От юного отрока до самого великого князя. А еще запомни: доблесть, она с воином не только ввиду ворога. Она – всегда. Уяснил?

– Не вполне, – честно признался Илья. – Но я додумаю. Скажи, а есть способ узнать, кто свой, а кто нет, чтоб наверняка?

– Есть, – кивнул Сергей Иванович. – Как не убережешь, так и узнаешь.

Западная Русь

На дороге – никого. Хоть что-то хорошее в осенней распутице. Никто тебя не выдаст, кроме ворон.

И слышно далеко.

– Едут, – озвучил общую мысль Праздничные Ворота.

Нет, дозора они не выслали. Не ждали, что их нагонят и обойдут.

Впереди полдесятка всадников. Возы дальше. Ну да, у распутицы есть еще один плюс: пыли нет. Но лучшие, по привычке, впереди. Где почище.

Все – воины, судя по мечам. И все – голенькие. Без броней, даже без шлемов. Как на свадьбу едут.

Илья хмыкнул. Вспомнил, что его как раз со свадьбы и умыкнули. Повеселился денька три от души… А очнулся в цепях, на пути в замок своего кровника, который только и мечтал с Ильи шкуру спустить. Причем медленно.

Грабители увидели короткую стеночку, перегородившую дорогу, остановились.

Оценивали противника, озирались, прикидывая, где остальные?

– Эй вы! – рыкнул Илья. – С коней слезли, зброю на телегу, чтоб не марать! Тогда поживете!

– Счас! Разохотился! – крикнул в ответ бородатый воин на забрызганной грязью каурой лошадке. – Может, тебе и стол накрыть?

– Лишнее! – отозвался Илья. – Мы людей не едим!

– Но поджарить можем! – подключился Гудмунд.

– Вы сами – кто?

Выговор Гудмунда его смутил. Он у нурмана на словенском такой же, как у германцев. И тех, и других здесь побаивались.

– Там двое брони вынули и еще двое на возах с луками, – негромко произнес Малига. – Похоже, драться будут.

– Ну и славно, – решил Илья. – Гудмунд, Бочар, Рулав, когда скажу «смерть» – мечите копья в тех, кто подальше, и сразу бегом. – И, громко: – Кто мы? Смерть мы ваша!

Три копья ушли разом. У каждого – своя цель. Была.

Пятеро русов сорвались с места раньше, чем их копья ударили в живые мишени.

Удар копыта в щит, промельк клинка над головой, рухнувший под ноги всадник. Наступить сапогом (опора не хуже скользкой грязи), щит вправо, отбивая мах чекана, краем – в усатое лицо свесившегося врага, увернуться от лошадиных зубов, уколоть вверх, под мышку, замахнувшегося на Малигу всадника… Всё. Строй распался, они у телег. Илья вспрыгнул наверх, на груду наваленных мешков, и еще раз, на самый верх, оттуда – прыжок на две сажени, на спину понурого вола, толчок – и щитом вперед, на изготовившегося лучника.

Стрела ударяет в щит, прошивая насквозь кожу и доски. Граненый наконечник выскакивает в пяди от лица – и многопудовый, умноженный на скорость прыжка и вес самого Ильи удар щита сшибает лучника с телеги. Пролетев полдюжины шагов, тот плюхается в грязь и остается лежать, а Илья бежит по узкому борту воза дальше. Взмах клинка… остановленный в последний миг. Это не враг – скорчившийся, зарывшийся в солому смерд.

– Пер-рун! – взмывает над дорогой рев Нагнибуда.

Оглушительное карканье ворон, злобный визг жеребца…

Илья бросает щит за спину, смахивает кровь с меча, обтирает его о спину трясущегося смерда и возвращает в ножны.

Кончено. Гудмунд путает кому-то вывернутые руки, Миловид, верхами, держит поводья четверых коней, три из которых – трофейные. Загрёба, гридень из батиных, на четверть хузарин, на четверть полянин, наполовину – всякая всячина, привстав на стременах, смотрит окрест: лук поднят, стрела наложена…

Но и только.

Стрелять не в кого. Девятерых взяли живьем, связали. Шестеро убитых, еще шестеро сами помрут. Не сбежал никто. Одиннадцать возов, наполненных доверху. Столько же смердов-возчиков трясутся от страха. Три девки, взятые для развлечения, пищат от ужаса. Они видели русов в бою, а это впечатляет.

Среди людей Ильи потерь нет. Если не считать сомлевшего от слабости Викулы. Его уложили на телегу поверх мешков с ячменем, накрыли плащом.

Возы пойдут не спеша. С ними – Малига, Загрёба и Гудмунд. Последний сам напросился. Илья догадывался, почему. Девки. При Илье нурман валять их не решался. Знал: княжич не одобряет. Ну и ладно. Девки чужие, а Гудмунд – свой. Да и не убудет от них. Пусть порадуется.

Пленников собрали в цепочку по-степному: петли на шеях, руки туго связаны в локтях. И бегом в обратную сторону.

Илья по-быстрому допросил парочку грабителей. Те сказались людьми хорватского князя Собеслава. Услыхав, что на него идет Владимир, хорватский князь тут же поторопился отправить несколько десятков таких малых отрядов почистить амбары и овины своих подданных. Поторопился, но всё же немного опоздал. То ли слишком быстро продвигался великий князь русов, то ли весть о нем поздно дошла до Собеслава.

Когда Илья соединится с войском и передаст воеводе пленников, тот медлить не станет: тоже пустит вперед малые отряды – перехватить как можно больше таких вот обозов. Удобно. Избавит русов от необходимости тратить время и обдирать смердов самим.

Опять-таки – будущие данники. Пусть таят обиду на прошлого князя, а не на нового.

* * *

Илья поравнялся с лекарской телегой. Улыбнулся Лагодке, а та – в ответ. Хорошо. Нравится она Илье. Он поначалу к ней особо присматривался: вдруг – суженая? Понял: нет, не она. Мужское в нем не играет, а вот в груди при виде лекарки тепло делается. Есть в ней родное что-то.

Воинство русов растянулось на полпоприща, не меньше. Ежели ворог на задних нападет, до головных весть дойдет далеко не сразу. Потому и курсируют непрерывно вдоль колонны дозоры и разъезды. Войско на марше чем больше, тем уязвимей.

– А правду говорят, Илья Серегеич, что матушка твоя однажды мертвого ромея оживила?

Это уже не Лагодка, а Чаруша.

Красивая девка. И нрава вольного. С первого взгляда видно: совсем не прочь с Ильей на попонке поваляться, в купальные игры поиграть.

– Кто ж такое говорит, Чаруша? – усмехнулся Илья.

– Люди, кто ж еще. Будто батюшка твой ромея сначала прибил, а потом матушка оживила и дружить с князем киевским зачаровала? Правда иль нет?

– Ну раз люди говорят… – Илья ухмыльнулся еще шире.

– Илья Серегеич…

– Говори, Лагодка, не бойся. – Он взял девушку за руку. Маленькая ладошка в его лапище как теплый трепещущий птенчик. – Спрашивай, что хочешь.

– А можно я спрошу? – ревниво вмешалась Чаруша.

Илья глянул строго. Умолкла.

– Илья Серегеич, а в битве страшно?

– Страшно, Лагодка. И весело. От страха, знаешь, еще веселее бывает. Как мальцом с обрыва в речку.

– А если убьют? – опять влезла Чаруша.

Илья глянул на нее еще раз, оценивающе: может, всё же взять ее разок? Девка справная: груди тугие, губки алые, задок округлый. Увести в лесок, задрать подол и пахтать, пока не охрипнет…

Видать, что-то такое у него и в глазах мелькнуло, потому что Чаруша облизнула губы, взгляд – с поволокой:

– А я б не испугалась…

Это она уже не про битву, понятно. Хочется ей. Вон как ноздри раздувает. Будто кобыла, готовая в галоп сорваться.

– А мне страшно, – вздохнула Лагодка. – Вот вы сейчас такие храбрые, веселые, а потом…

Окинула взглядом пустые пока что телеги и снова посмотрела на Илью.

Он видел то же, что и Лагодка: десятки раненых, беспомощных, искалеченных, страдающих. Илья и сам хорошо знал, каково это. Только что ты был силен и непобедим, а потом входит в тебя обжигающая холодом сталь, и вместо могучего воина – истерзанный болью человеческий обрубок. И Лагодка никогда не поймет, что от этого страшного знания, от понимания того, что между силой и беспомощностью, между жизнью и гибелью – лишь посвист стрелы или промельк клинка, от понимания этого – еще острее, еще шибче кипит в тебе обычная жизнь. А битва… В битве об этом не думаешь. В битве ты чувствуешь над собой руку Бога. Ты сам почти бог, а смерть не против тебя, а над тобой летит. И враг, видя ее, визжит, бежит и гибнет, потому что с тобой не только сила, но и Правда.

– Ты не бойся, Лагодка, – проговорил Илья ласково. – Мы вас в обиду не дадим.

– Спаси Бог, – еле слышно прошептала девушка. – Я ведь в первый раз на войну-то.

– Я тоже, – Илье захотелось ее обнять, погладить по голове, – в первый раз.