Потомок Мансуровых - Олег Тарутин

И никто о ней теперь, кроме князя, не знает и знать не будет. Так. И не просто потомок племени (это я-то), а потомок этих самых Носителей Шрамов. Ясно. Ясней некуда. Да... Двигай дальше, разберись, с чего они вымерли в своей Ливии? Хотя что мне это даст? Вымерли, и все тут. Потомки же Носителей тянут цепь поколений из века в век, через всю историю человечества. Вернее, не цепь, а прерывистый пунктир. "Прыжки Гиены" сказал князь. Это в том смысле, что не в каждом поколении появляются циллоны, далеко не в каждом. И "Прыжки Гиены" потому и прыжки, что не тянется так просто линия поколений: прадед-дед-внук-правнук а потому, что и родственность не имеет тут никакого значения, а появление циллона - это "выборочное воплощение". Ни отцы-матери, ни дедушкибабушки отношения к этому не имеют. И то - утешение.,.

Дальше. Циллоны в поколениях, возникающие от всевозможных комбинаций национальностей, возрастов, социальных групп и черт те чего еще, подобны фотобумаге, сказал Мансуров, - фотобумаге, на которой отпечаток уже имеется, но отпечаток этот еще не проявлен.

И чтобы возник такой вот красавец с полным, кондиционным набором шрамов, нужно... Ну вот, опять занесло тебя в сторону. До этого ли теперь? Вспомни, как прыгала Гиена эта самая в твоем конкретном случае. Проследи свой пунктир, чтоб ему сдохнуть!

Значит-612 год, Бен Хафр, башмачник из Сердака, Месопотамия. Надо же-помню. Память прорезалась невесть откуда. Способности. Циллон как-никак, не говори... Далее скачок-1211 год: Ирландия, какой-то 0'Бормот из дворцовой гвардии. Потом Гиена скакнула так: 1498 год, Китай, женщина пс имени Тай Мень, зеленщица. ("Причем умерла бездетной", - отметил Мансуров, сам как будто немного озадаченный). Все последующие прыжки-поголовно по Западной Европе и с малыми интервалами. В России же единственный мой предшественник из шрамоносцев - Харлампиев Федор Пименович, 1840- 1882 года, крестьянин Тверской губернии. А потом, стало быть, я.

Это все касается "проявленных" ЦиллоновНосителей Шрамов. Самых редкостных. Ишь ты, почти загордился. ..

Значит, любой из этой компании способен был сделать то, чего требует теперь от меня Мансуров? Конечно. А жили себе тихо-мирно, и никто им в этом плане жизни не калечил: ни ирландцу, ни китаянке, ни соотечественнику. .. Ну ладно. А к чему все эти циллоны - вехи скачков? Чего ради существует вся эта скачущая непрерывность? "А об этом вы уж сами подумайте, Кирилл Иванович,-сказал давеча князь, - вам, родной мой, это раз плюнуть!".

. . .Плюнул раз. Поплевал на воду. Плывет, плывет по кругу кособокая щепка. Вот волна лениво подобралась к ней, перекатилась, и не стало сухого места, последнего мухиного пристанища. И поплыл рядом со щепкой дубовый лист.

Откуда-то из-за спины донесло смех, транзисторный хрип. Веселая и шумная компания прошествовала мимо, с гитарным бряком, обрывками песен, шуток. Молодость, праздность. .. - Ну, Люсенька! Ну, синьора, лапушка!..

- Уберите лапушки, синьор! Ха-ха...

И смех, и беззаботность проходят мимо, затихают постепенно. И даже не обернуться на это имя; Люсенька, Люська. Лапушка... Где ты сейчас, Люська моя? Что ты там еще удумала, что натворила, в какой еще нелепице убедила себя, дурочка? И кажется тебе, конечно, что все у нас с тобой кончено навсегда: точка, финиш. И прошлое наше, общее нашеза провалом, из которого выбрались мы на этот берег покалеченными и чужими. Так, Люсенька?

В двух остановках отсюда, от моего угла, этот обшарпанный серый дом. Колодец двора, гулкий, сырой. И окна, окна, окна... По всем четырем стенам колодца от асфальта до семиэтажной выси обвешанные авоськами и заставленные кастрюлями окна с цветами и без, с занавесками и голые, закрытые и распахнутые, немые и галдящие, окна, окна... А на четвертом этаже, в самом углу у трубы, - ее окно.

И всегда оно распахивалось на мой свист, словно каждую минуту ждала меня Люська.

"Шпана несчастная! Меня ж выселят из-за тебя!"-она ложилась грудью на подоконник, и прядь волос свисала со лба, и таким знакомым плавным движением она медленно заводила ее за ухо и смеялась. Счастливая, красивая. А то еще рядом появлялась дородная седая женщина - ее бабка. Она тоже наваливалась на подоконник и, обняв Люськины плечи, приглашающе махала мне рукой: заходите, мол, Кирилл, что же вы во дворе-то? И чувствовалось, что рада она моему приходу и за Люську рада.

Потом я мчался к ним: на улицу, в подъезд, взбегал по лестнице к пухлой дерматиновой двери со списком человеко-звонков справа.

Где вы есть, как вы поживаете теперь, пенсионеры Прелины-один звонок? Ясецкие-несчитанное семейство-три звонка? Как живется вам, склочники Кривулины,-четыре звонка? А где ты, пятизвоночный одиночка Фурман Э. Г.?

. . .Волховы-два звонка. Но когда бы я ни приходил, едва касался я кнопки - щелкал замок, отъезжал пухлый дерматин, а в дверях стояла и смеялась Люська, словно всегда она знала, что это - я, словно всегда ждала меня.

"А я всем открываю, понял? .."

А потом... Потом много чего было и кончилось потом, и переехала Людмила в далекую кооперативную квартиру, сооруженную мужем.

И никаких там ей Фурманов, никаких Прелиных, никаких Кириллов Суриных. А вот бабка осталась на старом месте, знала, наверное, чем все это кончится, чем обернется, потому что помнила, как смотрела на меня ее Люська - Волхова, как я ее называл.

Сохранила бабка жилплощадь.

Через три года стали они жить здесь втроем: бабка, внучка и правнучка. А потом только Людмила с дочкой, потому что старуха умерла.

И Люська говорила мне, что до смерти не простила мне бабуся нашей с Люськой ссоры, Люськиного замужества. И ни разу с тех пор не бывал я в том дворе, в той квартире.

Говорила мне Волхова:

- Знаешь, Кирка, я ведь тоже тебе не прощу никогда этих трех лет. Я тебя люблю (ничего мне с этим не поделать), и ты-мой муж (и никогда другого не было, никогда!), и сама я во всем виновата, дура, знаю, но все равно не прощу тебе этого. Дашка вот моя от тебя без ума, и сам ты нас любишь, а ведь никогда не быть нам вместе. Насовсем. Только тайком, только так вот, как сейчас.

Волхова лежала, уткнувшись лицом мне куда-то в ключицу, и оттого я сначала ощущал, а потом уже слышал ее бормотание-, горячее и невнятное. А в окно медленно сочился рассвет, и был уже виден стол, заваленный книгами и посудой, и стул, и свесившееся с него Люськино платье, и рукав его на полукак рука упавшего навзничь всадника, волочащаяся по земле. . .

- Ты знаешь, - она приподнялась на локте, близко заглянув мне в глаза,-знаешь, почему не прощу?

Я закрыл глаза.

- Знаешь, - с горькой убежденностью сказала она. - И ряд бы не знать, а знаешь, правда, милый? Потому, что ты - это ты. Ведь знал ты тогда наперед, что я сделаю: тот звонок, то письмо.. . Ты знал, что я сделаю, а я не знала. Вот в чем разница, Кирка. Как же ты позволил мне? Как допустил, если знал?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});