Духовные путешествия героев А. С. Пушкина. Очерки по мифопоэтике. Часть 2 - Алла Антонюк

Здесь мы слышим тот же вопрос к вечности и желание заглянуть в беспредельное, что и у Ленского. Поэзия как способ мышления, как осознание «истины живой», способна прокладывать путь в запредельное – это и есть то «чудо» сознания, о котором «подозревал» Ленский.

Образ потусторонности как «лона тишины», где «всё говорит …на языке души», мерцал в сознании и памяти Ленского и виделся ему с позиций литературного опыта его поколения.

Желая дать портрет своего героя как элегического поэта, Пушкин, несомненно, использовал и собственные произведения, такие, например, как «Гроб юноши» или «Умолкну скоро я». У других поэтов, как мы видели, он также многое что заимствовал, иногда сознательно, иногда бессознательно. Глубоким мистическим переживанием проникнуто пушкинское стихотворение «Я видел смерть…» (подражание одной из элегий Парни), в котором перед героем раскрылась дверь вечности:

Я видел смерть; она в молчаньи селаУ мирного порогу моего;Я видел гроб; открылась дверь его;Душа, померкнув, охладела…Покину скоро я друзей…

«Я видел смерть…» (1816)

Стихотворение воспроизводит пушкинскую образность дома с его «мирным порогом» и «дверью», противопоставленные окружающему ландшафту – потустороннему и запредельному – «вне дома». Мы видим здесь у Пушкина целую цепочку ассоциаций, имеющих прямое отношение к теме потусторонности. Представление о неединственности основной реальности складывается из пушкинской художественной антиномии: «мирный порог» – «дверь гроба». «Гроб» противопоставлено слову «дом» и употребленное Пушкиным в значении некоего мистического дома и потустороннего пространства вообще. «Дверь» здесь явно ведёт к иным формам существования.

В метафизическом языке Пушкина мы не раз можем встретить слово гроб/гробы в данном значении, например, в выражении «грóба тайны роковые», т. е. роковые тайны запредельного пространства (вселенной), а также оно встречается в эпиграфе к «Гробовщику» – «не зрим ли каждый день гробов, седин дряхлеющей вселенной», взятому Пушкиным из Державина, которое расширяется здесь до понятия «мир» как дом бытия – «уходящий мир» – «постаревшие миры вселенной».

В этом же ряду стоят и другие метафоры стихотворения Пушкина «Я видел смерть…»: например, «темная стезя над бездной» как образ некой дороги в незнакомое пространство. Другой мотив, который здесь звучит, также связанный с темой потусторонности, – это мотив шагов, оставленных «следов» – как намек на явное существование потусторонности, куда уходит душа, оставляя лишь лёгкие «следы», которые стремительно быстро исчезают в мире реальности:

И жизни горестной моейНикто следов уж не приметит.

«Я видел смерть…» (1816)

Со временем элегическая печаль и увядание вышли из литературной моды вместе с «нежным» Парни. К этому времени Пушкину исполняется 30 лет, которые он осознает как свой золотой «полдень». Похоронив своего элегического героя Ленского, он пишет о себе самом в 1827 году :

Так, полдень мой настал, и нужноМне в том сознаться, вижу я.Но, так и быть, простимся дружно,О юность легкая моя!Благодарю за наслажденья,За грусть, за милые мученья,За шум, за бури, за пиры,За все, за все твои дары,Благодарю тебя. ТобоюСреди тревог и в тишинеЯ насладился.., и вполне;Довольно! С ясною душоюПускаюсь ныне в новый путьОт жизни прошлой отдохнуть.

«Евгений Онегин» (6:XLV)

Но главный переход, который Пушкин хотел подчеркнуть здесь, для чего он и дает свой собственный портрет в юности, в те дни, когда ему «были новы все впечатленья бытия», это расставание со многими иллюзиями. В «Евгении Онегине» он впервые признался, что до сих пор его песни на тему об увядании и прошедшей младости были лишь «элегическими затеями». Перестав быть восторженным Ленским, Пушкин на какое-то время становится скептиком Онегиным. Позже, изжив Онегина, он воплощает свои переживания и через другие образы романа. Со смертью своего героя Ленского Пушкин расстается с романтизмом в своём творчестве и переходит к мощному реальному изображению жизни. Осознав в 30 лет этот переход, он окончательно свыкается с мыслью, что младость ушла безвозвратно. А осознав, благодарит юность за всё, чем она дала ему возможность насладиться:

Познал я глас иных желаний,Познал я новую печаль;Для первых нет мне упований,А старой мне печали жаль.Мечты, мечты! где ваша сладость?Где вечная к ней рифма, младость?Ужель и вправду, наконец,Увял, увял ее венец?Ужель и впрямь, и в самом деле,Без элегических затей,Весна моих промчалась дней(Что я шутя твердил доселе?)И ей ужель возврата нет?Ужель мне скоро тридцать лет?

«Евгений Онегин» (6:XLIV)

Невольно всплывают строчки из Данте «Земную жизнь пройдя до половины, //Я очутился в сумрачном лесу…»

«Душа родная»

«Цвела как ландыш потаенный…»

«Евгений Онегин» (2:XXI)

Любовь Ленского имеет платонический подтекст. Его любовь чиста, как и сама Ольга – предмет его любви:

Невинной прелести полна,В глазах родителей, онаЦвела как ландыш потаенный. (2:XXI)

Здесь есть скрытые намеки на связь души Ольги с нездешним «потаённым» миром. «Ландыш потаённый» – очень выразительный символ, предназначенный изобразить достоинства, не выставляющие себя напоказ, и радость тихо цвести в неизвестности, распространяя своё благодатное влияние на людей, многие из которых при этом даже и не догадываются об источнике своего благополучия.

В другом месте Пушкин сравнивает портрет Ольги с портретом Девы Марии: «Точь в точь Вандикова Мадонна». «Кроткой фиалкой» называл Святой Бернард Деву Марию. Этот образ является характеристикой существа, стремящегося скорее принести окружающим радость, чем завоевать чьё-либо восхищение.

Символизм фиалок часто обыгрывался в поэзии и на картинах художников, например, в сценах поклонения волхвов или же у подножия креста. Фиалка, растущая у подножия кипариса, является ссылкой на целомудрие Девы Марии и кротость Младенца Иисуса Христа (ср. также у Пушкина: «Невинной прелести полна»).5

Ленский – совершенный носитель романтического культа любви, который стал его мироощущением. И когда он описывает Онегину Ольгу как пышногрудую красавицу – это скорее описание традиционного образа полуобнаженной античной богини-музы «с неизъяснимою красой» и стремление материализовать совершенство, существующее уже где-то в других пределах:

Глаза как небо голубые;Улыбка, локоны льняные,Движенья, голос, легкий стан. (2: XXIII)

В черновом варианте главы Третьей у Пушкина имелся также ещё один – более идеальный портрет Ольги:

Как в Раф <аэлевой> М <адонне><Румянец да> невинный <взор> (VI, 307)

В любви Ленского есть также романтическая и платоническая идея невыразимости глубинных духовных истин: в любви души взыскуют объединения со своими половинками, от которых они при воплощении были отделены; любовь восстанавливает трансцендентальную целостность бытия:

Ангел

Рисунок Нади Рушевой

Он верил, что душа роднаяСоединиться с ним должна,Что, безотрадно изнывая,Его вседневно ждет она. (2:VIII)

Интуитивно постигаемый союз душ является моделью посмертных прозрений человека. О том, что души этих двоих образовывали некий союз в мире потусторонности, говорят и пушкинские строфы о связи Ленского и Ольги с их раннего детства, с той довольно идиллической поры, когда души ещё хорошо помнят своё прошлое, а также «рифмующиеся» затем события их жизни.

Набоков считал, что Ленский ухаживал за Ольгой «метафизически» – как за небесным идеалом любви (с. 266). Она – его Муза, «богиня тайн и вздохов нежных», вдохновляющая на воспевание. Несмотря на то, что Ленский будет формально помолвлен с Ольгой, сам он полагал, что речь не идет о земном браке:

Но Ленский, не имев конечноОхоты узы брака несть… (2: XIII)

Об этом говорит также и его предсмертное послание, в котором он называет себя «супругом», но его призыв: «Сердечный друг, желанный друг, //Приди, приди: я твой супруг!..» – звучит скорее как мистический: (6:XXII). В этой истории концепция любви имеет действительно скорее мистический оттенок.

Изучение черновиков «Демона» и «Онегина» показало неопровержимо, как много своих личных черт Пушкин вложил в характеристику Ленского, не ту ироническую, в которой он воспринимает поэзию Ленского с точки зрения уездных барышень – как провинциальную, а знаменитую характеристику главы Второй. Личная драма Пушкина усугубила элегические настроения и внесла сумеречные гармонии в образ Ленского. Он исключает иной исход судьбы героя: душа, осуждённая любить, не примет «обыкновенного удела». Метафорический абсолют – это когда душа и есть форма бытия.