Духовные путешествия героев А. С. Пушкина. Очерки по мифопоэтике. Часть 2 - Алла Антонюк

«Дух пылкий», Ленский не преминул коснуться всех этих тайн в своих беседах с Онегиным, которые не лишены были глубокого философского спора:

Меж ими всё рождало спорыИ к размышлению влекло:Племен минувших договоры,Плоды наук, добро и зло,И предрассудки вековые,И гроба тайны роковые. (2: XVI)

«Гроба тайны роковые» – тайны иррационального, не отпускают поэта и в его элегических опытах. В свои «без малого осьмнадцать лет» он скорбит о закате счастливых дней своей «весны», говорит о своей близкой смерти, гадает о том, придут ли к «урне» с прахом его друзья, и в особенности «она», его «богиня тайн». В своей поэзии он взывает иногда друзей похоронить его и посещать его гроб; и в этом случае описывается его одинокая, унылая могила.

Последователи Канта поддерживали метафизическую концепцию бытия и развили её – человеческая жизнь подобна книге, роману, созданному где-то в мире трансцендентного, что роднит подобную мысль с художественной концепцией и поэтикой самого Пушкина, у которого также часто звучит метафора жизни как «романа», написанного некой сверхреальностью:

Блажен, кто праздник жизни раноОставил, не допив до днаБокала полного вина,Кто не дочёл её романа… (8:LI)

«Вино вечности» и «роман бытия» – две метафоры, свойственные поэтике и самого Пушкина в период его «элегических затей».

В концепции Ленского восторг и гармония поэзии, сам процесс её создания рассматриваются им как отражение её трансцендентальной природы c её «глубокой мглой» и «неотразимыми лучами» озарения. Вдохновение для него подобно зерну, оно порождает таинственным образом будущее («день грядущий»). И одновременно – будущие произведения поэта. Собственно, стихи Ленского – это цитаты из того романа, который и есть вечные письмена, и эти вечные тексты вкрапляются иногда в его элегии, а затем вплетаясь в «роман» его собственного бытия.

В ночь накануне своей дуэли Ленский читает Шиллера. Его «дух пылкий» снова воспламеняется, и он пишет свою последнюю элегию. Проблематика этого последнего произведения Ленского, возможно, восходит к «северной поэме» Шиллера «Вальштейнский замок», где Шиллер объясняет связь между определенными состояниями сознания и высшими состояниями бытия:

Il est, pour les mortels, des jours mystérieuxOù, des liens du corps notre âme dégagée,Au sein de l’avenir est tout à coup plongéeEt saisit, je ne sais par quel heureux effort,La nuit qui précéda la sanglante journée,Qui du héros du Nord trancha la destinée… (фр.)

Шиллер. «Walstein»; ч. II, гл.18;(Фр.; пер. с нем. Констана)

Для смертных есть таинственные дни,Когда освобожденная от телесных пут душа нашаВдруг проникает в чрево грядущего дняИ прозревает, не знаю, благодаря какомублагословенному порыву —В ночь накануне дня кровопролития —Тот самый путь, который прочертила и судьбанордического героя…

(Пер. с фр. – наш, А.-А.А.)

«В ночь накануне своего кровопролития» Ленский прозревает свою смерть в последних стихах:

А я, быть может, я гробницы

Сойду в таинственную сень,

И память юного поэта

Поглотит медленная Лета,

Забудет мир меня… (6:XXII)

Во имя торжества своих высших идеалов и ценностей он, как и «héros du Nord» Шиллера («северный герой» – нордический герой), без колебания готов пожертвовать собой: вызвав Онегина на поединок. Так он, собственно, доказал на деле служение своим идеалам, по роковой случайности столкнувшимся с грубой реальностью жизни. Идеальный друг, каким считал он Онегина, не нашёл смелости отказаться от поединка и собственноручно убивает юного поэта.

Прозрения духовной родины

«Он пел те дальние страны»

«Евгений Онегин» (2:X)

Ленский верил, что хоть и отделена земная жизнь от потусторонности пропастью, её края соединены чем-то вроде мостика, хоть и шаткого. Но какого моста? Как соединены между собой два мира, противостоящих друг другу? Где та лазейка, где та «дверь», что позволяет проникнуть в другую реальность и познать её, разгадав «заманчивую загадку» смысла жизни?

Таким мостом может быть только то, что даёт чувство трансцендентального единства личности и мира. И в этом смысле любовь и поэзия уравниваются в мировоззренческих кругах Ленского.

Первое, с чем связано его интуитивное проникновение в трансцендентальные дали потусторонности («те дальние страны») – это его любовь или, скорее, предчувствие её утраты и последующая за этим меланхолия – «его живые слёзы». Между неизвестной ностальгической и экзотической далью (ср. гл. 1, XLIX) и острым переживанием Ленского его любви существует прямая причинная связь:

Он пел те дальние страны,Где долго в лоно тишиныЛились его живые слёзы. (2:X)

Любовь и творческое вдохновение (поэзия) – вот те два проводника, те «две жордочки» «дрожащего гибельного мостка… через поток», которые отделяют нас от непознаваемого «нечто» («две жордочки» того самого моста, через который пробиралась в страхе и смятении и Татьяна в аллегорическом лесу своего сна).

О любви Ленского как проводнике в область метафизической действительности и о воплощении этой любви в Ольге, «потаённом ландыше», ставшем затем его «богиней тайн и вздохов нежных», мы более подробно расскажем чуть позже. В первую же очередь, начнём с той роли, какую для Ленского играл поэтический язык, связанный с состоянием творческого вдохновения как озарения «неотразимыми лучами».

Наряду с любовью, поэзия также была для него проводником в «лоно тишины» – в область метафизической действительности, куда изливалась его поэтическая меланхолия («лились его живые слёзы»). Поэзия нужна была Ленскому, чтобы познать интуитивно ощущаемую потустороннюю реальность. В своей реальной жизни он отправлялся за этим жизненно важным кладом в «дальние страны» – в Геттинген, в «туманную даль» Германии, под небом которой и было вскормлено его поэтическое воображение:

Поклонник Канта и поэт.Он из Германии туманнойПривез учености плоды:Вольнолюбивые мечты,Дух пылкий и довольно странный. (2:VI)

О художественном воображении Ленского сказано как о путешествии: «он с лирой странствовал на свете». Его «лира» – это его поэзия; его поэтический язык – это язык меланхолии («его живые слёзы»). Все его «странствия» – это поиски его духовной родины в той ностальгической и экзотической дали, где «Всё говорит в тиши на языке души, //Единственном, достойном пониманья» (Ш. Бодлер). Метафизический язык Ленского – это «язык души», язык его духовной родины, которую он, таким образом, прозревает.

Но поэтический язык – это не только проводник в область метафизической действительности, но одновременно и её воплощение. Поэзия Ленского, его вдохновение – это прозрения его «геттингенской» души касательно его духовной родины, такой же «туманной», как и Германия. Глагол для поэта, собственно, и есть бытие. В отличие от Онегина, Ленский привык «для звуков жизни не щадить».

На этой земле Ленский мыслит себя неким странником, а деревня, куда он «прискакал», вместе с помещиками-соседями – представляются ему скорее неким идиллическим «домашним кругом», приютом для скитальца, которым он себя воображает.

С его «душою прямо геттингенской», соседи-помещики принимают его скорее за «полурусского соседа». Зато он не был «чужим» «в семье своей родной» мировых элегических поэтов, выросших, как и он, в стенах Геттингенского университета под небом «Германии туманной» или Англии – «туманного Альбиона» – литературной родины меланхолии – с её мрачными песнями Оссиана и «британской музы небылицами», такими как «Послание Элоизы к Абеляру» Попа, «Ночные мысли» Юнга, «Сельское кладбище» Грея – всё это основные источники литературной меланхолии, явления, ставшего столь популярным во второй половине XVIII века. И скорбный Вертер, и эротик Парни одинаково не избегали её влияния.

Унаследованная от английских и французских элегиков, меланхолия не была по существу романтическим мотивом, и уже по одному этому, возможно, Пушкин имел право не видеть в тёмной манере Ленского «ни мало» романтизма.

Меланхолия, как и болезнь вообще, причастна духовному плану бытия. Это бурное открытое сострадание к прошлым бедам других, ведущее к мистической любви к человечеству, природе, Богу, славе, добродетели, отечеству и т. д. Она удаляет от материального мира и приближает к духу. И наличие меланхолии – это всегда свидетельство избирательного дара проникновения в потустороннее измерение.

Меланхолия, как литературный приём, в своё время заражает и Stürmer’а Гёте, и классика А. Шенье, и пессимиста Шатобриана, и уж, конечно, находившихся при смерти таких французских поэтов как Жильбер, Мильвуа и Луазон, страдавших чахоткой, не говоря уже о вполне здоровых и преуспевающих в жизни поэтов, таких как Ламартин, но которые, как и Ленский, начинали петь: