Девушка А - Дин Эбигейл

* * *

В первый год, когда все стало плохо, мы только о побеге и говорили. Это была Эпоха привязывания: нас привязывали только по ночам, не туго, мягкими белыми тряпками. Мы с Эви спали в одной постели, держа друг друга за руку; вторая рука и у меня, и у нее была привязаны к ножкам кровати.

Мать и Отец все время проводили с нами, но периодически мы чем-нибудь занимались (подробно изучали Библию – какая-никакая всемирная история); делали физические упражнения (возле дома в штанах и майках; дети из Холлоуфилда пробирались иногда сквозь крапивные заросли на заднем дворе, только чтобы поглазеть на нас и погоготать); перекусывали (хлебом да водой – и то не каждый день). Кроме того, в течение дня мы могли перемещаться свободно, без ограничений. Наш знаменитый снимок сделан как раз в конце Эпохи привязывания; потом началась Эпоха цепей, и мы, даже по меркам наших родителей, выглядели уже совсем не для фотосессий. Мы обсуждали между собой, что тряпки, которыми нас привязывали, можно разорвать зубами; что можно стянуть нож и вынести его из кухни в кармане рубахи. Бегая во дворе, разогнаться, пронестись не останавливаясь через садовую калитку и припустить вниз по Мур Вудс-роуд. В кармане у Отца лежал мобильный телефон – его просто стащить. Вспоминая то время, я всегда терзаюсь сомнениями, развеять которые оказались бессильны даже весомые доводы доктора Кэй. В глазах полицейских, журналистов, медсестер я видела один и тот же вопрос, но задать его так никто и не решился: «Почему вы просто не ушли от них, когда это еще было возможно?»

На самом деле, тогда все не казалось таким уж страшным. Нам все равно было весело друг с другом. Да, мы уставали, иногда голодали, Отец бил нас время от времени – он, например, мог ударить так, что налившийся кровью глаз не проходил целую неделю (как у Гэбриела), или в груди, под сердцем, после удара его кулака слышался странный треск (как у Дэниела). Но мы и предположить не могли, чем все это обернется. Как школьник в библиотеке вытирает пыль с книг, внимательно просматривая каждую полку, так и я ночь за ночью прочесывала воспоминания в поисках того самого момента, когда нужно было понять: так дальше нельзя – пора действовать. Но нужная книга неизменно ускользала от меня. Ее давным-давно выдали на руки и так и не вернули обратно. Отец учил нас за кухонным столом, принимая повиновение за преданность, Мать заходила к нам перед сном – убедиться, что мы привязаны. Я просыпалась рано утром рядышком с Эви, чувствуя ее тепло. Мы говорили о будущем.

Все было не так страшно.

* * *

Сначала я поговорила с Девлин, спросила ее, можно ли мне поработать из Лондона недельку. Или больше.

– Трагедия последней воли, – сказала она. – Какая захватывающая история!

В Нью-Йорке было едва за полдень, и Девлин, уже слегка опьяневшая, ответила тотчас. Судя по слышавшемуся в трубке гомону, она находилась в каком-то кафе или баре.

– Не то слово, – ответила я.

– Будь по-твоему. Найдем тебе рабочее место в Лондоне, не волнуйся. И работу тоже найдем.

Мама и Папа сейчас обедают, с ними можно связаться и попозже. Я набрала Итана, трубку взяла его невеста; он – на открытии галереи, вернется только поздно вечером. Она знает, что я прилетела, они ждут меня в гости – будут очень рады повидаться. Далиле я оставила сообщение на автоответчике, хотя вряд ли она перезвонит. Напоследок я поговорила с Эви. Она была не дома – рядом раздавался чей-то смех.

– Ну, – сказала я, – ведьма, кажется, мертва.

– Ты видела тело?

– Боже упаси. Я не захотела смотреть.

– Но тогда… это точно? Ты уверена?

– Вполне уверена.

Я сказала ей про дом на Мур Вудс-роуд и про наше большое наследство.

– У них было двадцать тысяч фунтов? Ничего себе новость!

– Новость? После нашего-то роскошного детства?

– Не знаю, как ты, а я так и вижу, как Отец делает заначку: «Бог мой да восполнит всякую нужду вашу»[3], – какой бы она ни была.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

– И дом! – воскликнула я. – Просто не верится, что он еще стоит.

– Слушай, а найдутся ведь любители таких развлечений. В Лос-Анджелесе, думаю, есть такие экскурсии: посещение мест убийств, смерти знаменитостей и всякое такое. Короче – извращение.

– Ну, Холлоуфилд далековато находится для таких экскурсий, ты не находишь? Да и не тянет наша история на «Черную Орхидею»[4].

– Боюсь, спрос будет не слишком большой.

– Билеты придется просто раздаривать.

– А вообще экскурсии – это хорошая идея, – сказала Эви. – С нашим участием проект превратится в золотую жилу. Можно будет сменить деятельность, если юриспруденция подкачает.

– Эту нишу уже давно занял Итан, – ответила я. – Но что, в самом деле, делать с этим чертовым домом?

Вновь раздался чей-то смех. На этот раз ближе.

– Ты где? – спросила я.

– На пляже. Тут сейчас будет что-то типа концерта.

– Тогда обязательно сходи.

– Ладно. Я по тебе очень соскучилась. А дом… – Там у нее бушевал ветер, захлестывая солнце через океан. – Нужно, чтобы в нем поселилось счастье. Это взбесило бы Отца больше всего на свете.

– Отличная мысль!

– Ладно, мне уже пора.

– Веселись там!

– Обязательно. А ты сегодня молодец.

* * *

План был такой: мы, как агенты под прикрытием, прислушивались к каждому шагу Отца. В Эпоху привязывания мы даже делали записи в нашей Библии огрызком школьного карандаша (Книга Бытия, 19:17 – тогда мы еще не утратили вкус к мелодраме[5]). Когда мы больше не могли добраться до книги, я выучила отцовский распорядок дня наизусть; мисс Глэйд, когда я еще ходила в школу, научила меня, как нужно запоминать.

– Представь себе дом, – говорила она. – В каждой комнате происходит что-то, что тебе нужно запомнить. В холле свалился Франц Фердинанд – его только что застрелили. Ты идешь в гостиную, и мимо тебя мчатся к выходу сербы, они в панике – начинается война. На кухне – Австро-Венгрия, сидит с оставшимися союзниками. Ну-ка, кто у нас среди них?

Отец присутствовал всюду, поэтому распорядок его дня расшифровать было гораздо проще.

После стольких месяцев, проведенных в комнате, я знала, как скрипит каждая половица, как щелкает каждый выключатель в доме. Я живо представляла себе, как туша Отца передвигается по комнатам.

Мы несколько раз дежурили по ночам, в своих постелях и выяснили – встает он поздно. Зимой, когда раздавались его первые неторопливые шаги, было уже светло. Наша спальня располагалась в самом конце коридора, его – через две двери, так что ночное время никак не подходило: он спал очень чутко и догнал бы нас в считаные секунды. Бывало, я проснусь, а он или в дверях или стоит, склонившись у моей постели, как будто что-то задумал. Но что бы ни было у него на уме, он всегда отступал и через некоторое время растворялся в темноте.

Утро они с Матерью и Ноем проводили внизу. Дом наполняли вкусные запахи, мы слышали, как родители читают молитвы, смеются над чем-то, нам недоступным. Если Ной плакал, Отец тут же уходил в сад. Хлопала кухонная дверь. В саду он занимался – кряхтение доносилось до нашего окна. Иногда заходил к нам перед обедом – сияющий, кожа покрасневшая и влажная – варвар после битвы, несущий полотенце как голову врага. Нет, утро тоже не подходило: входная дверь оставалась запертой, и каким бы путем мы ни спустились вниз – через кухню или прямо через окно, – Отец оказался бы тут как тут.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

У нас с Эви было одно разногласие.

– Только через дом, – говорила она. – Окно слишком высоко. Ты просто забыла, как оно высоко.

– Сначала придется взломать замок в нашей двери, потом пройти через весь дом. Мимо комнаты Итана, мимо спальни Отца и Матери, мимо Гэйба и Ди. Спуститься по лестнице. Внизу спит Ной, и Мать – иногда. Это нереально.