Рассказы - Марина Голубицкая

Задержка

— Сколько у вас было родов, женщина?

— Двое.

— Дети живы?

— Да.

— У вас что, второй брак?

Врачи пытались разгадать, зачем ей третий ребёнок. Услышав, что брак по–прежнему первый, проявляли участие: «Муж мальчика захотел?» Ира оправдывалась: «Никого он не захотел, самой жалко. Не могу сделать аборт». Этого врачи не понимали — профессия отучила врачей понимать такие вещи.

Когда Зойке исполнилось пять, Ира вдруг спохватилась, что у неё больше не будет маленького ребенка. Существа, так чудно пахнущего грудным молоком и детским мылом, что хотелось вдыхать и вдыхать этот запах, ощущая губами пушок на пульсирующем темечке. Существа с такой нежной кожей, что было боязно ее зацепить огрубевшими от стирки руками. Она опять потратила свое волшебное время на борьбу с бытом, семьёй и личными комплексами…

«Больше не будет» означало, что Ира выполнила интеллигентскую норму: она выросла вдвоем с сестрой, Лёня — вдвоем с братом, у всех знакомых было не более двух детей, кроме случая младших–близнецов. Ира уже смирилась со своей материнской бесталанностью, с неумением сидеть дома, лечить заботой и лаской, слушать глупые истории, вырезать фигурки для ёлки. И вдруг… Нет–нет, она не обрадовалась, а запаниковала. К тому же муж был уверен, что они выполнили норму и Ира знает, как поступить. Он слишком хорошо помнил её предпраздничную стрижку.

Март

Она сделала это в преддверии Женского дня, когда Зайке исполнилось полгода. Было седьмое марта, муж позвонил, что вернётся не поздно, только поздравит женщин на кафедре. Узнав, что Маша с Зоей у дедушки, посоветовал: «Сходи прогуляйся, там ярмарка, может, развлечешься».

Ира уже несколько дней не выходила из дому — долечивала детские кашли и насморки. Она спустилась на торговую улицу. Текли сосульками водосточные трубы, но зима ещё не отступила, и в тени, прохватывая поясницу, царил радикулитный холодок. Бабули с нарисованными щёчками, в сарафанах, надетых прямо на тулупы, и в кокошниках поверх шалей, пели частушки с притопами, будто выплясывая погоду. Солнце расщедрилось наконец, и сдерживать улыбку стало так же невозможно, как и оставаться в шапке.

С лотков торговали выпечкой. Фанерные щиты сообщали номера столовых, состряпавших все эти пирожки с морковью, беляши с картошкой, расстегаи с минтаем и кулебяки со свиной печенью. Вокруг сновали лисы и кролики, проживавшие вторую жизнь в виде сезонных головных уборов. Высились крытые грузовики с плакатами: «Совхоз…», «Леспромхоз…».

Совхозы продавали «бой яйца» и дешёвых кур, наверное, выведенных из битых яиц, не распроданных на прошлой ярмарке. «Продукция леспромхозов» привлекала: среди пёстрых ситцевых халатов здесь попадались норковые ушанки, огромные финские куртки и слишком маленькие чехословацкие сапоги, не раскупленные лесорубами. Ира потолкалась у грузовиков, вдыхая запахи бритых мужских подбородков, табачного дыма, мокрых песцовых шапок, сладкой пудры и давно не стираных шарфов. За полгода «отпуска по уходу» она соскучилась по живому запаху толпы…

Терпеливые продавцы перерывали в глубине фургона груды картонных коробок, подыскивая подходящий халат для взыскательной городской бабушки. Свесившись из кузова, измеряли окружность бюста в зимнем пальто, сантиметра едва хватало, покупательница азартно спорила, что халат «даст усадку», но не уходила. Женщина–продавец спрыгнула с грузовика, разложила поле в красных маках на огромной бабушкиной груди, убеждая, что «как раз от шва до шва, ещё с запасом будет». Мужчина остался в фургоне, выбирая сандалеты для пьяного парня в ощетинившейся собачьей шапке. Шапка держалась на голове неуверенно, из–под нее тёк пот, заливая и без того бессмысленные глаза хозяина. Парень, приземляя ногу на картонку, зашатался, чуть не упал, вцепился в бабушку, шапка плюхнулась в растоптанную грязь, вслед за нею ситцевые маки…

С остановок уже спешили женщины с цветами, те женщины, чей праздник отметит завтра центральное телевидение. Отец с детства внушал Ире, что Восьмое марта — день трудящихся женщин, и теперь, когда даже отец признал за ней право на подарки, она не чувствовала этот праздник своим. Она тоже хотела бы возвращаться с работы, зажимая в кулаке три прозрачных нарцисса, и улыбаться, вспоминая неуклюжие поздравления коллег. Она хотела бы…

Больше всего она хотела бы ощутить себя с кем–то заодно. Это не удавалось с тех пор, как она вышла из роддома. Ничто не казалось так важно, как укрепить в жизни это маленькое создание, которого не было еще совсем недавно. Оттого, что дитя покинуло её тело, связь не ослабла, а беспокойство только возросло. Ире представлялось, будто она по–прежнему вынашивает ребёнка, и, если первое время случалось ехать одной, удивлялась, почему не уступают место. На остановках автобус резко тормозил, грудь наливалась молоком и плакала, окликая младенца. Вот и сейчас Зайка пропускала кормление, грудь тосковала, а Ира снова оказывалась в плену материнских инстинктов.

Она вернулась в опустевший дом. Подкрадывался сумрак, и долгожданная свобода оборачивалась гнетущим одиночеством. Звонить Лёне было неловко: седьмого марта все работающие женщины страны получали право на внимание чужих мужей, а неработающим оставалось смирно ждать предстоящего выходного. Смиряться Ира не умела. Она постоянно затягивала мужа в свой кокон, муж отчаянно сопротивлялся. Ира стала казаться себе курицей, выкармливающей цыплят в скворечнике: партнер не отказывался посторожить птенцов, но летать у нее не получалось.

Нужно было что–то сделать. Вернуться к себе. Подошла к зеркалу: до родов она считала себя блондинкой. Достала осветляющий шампунь, вспомнив, как уговаривала продавец: «Бери, он блеску добавляет». Блеск ей бы не помешал… Повертела облупленный тюбик, разбирая мелкие буквы, выдавила весь «на смоченные волосы». В зеркале отразилась мокрая кукла с приклеенным скальпом… В этом мыле предстояло выдержать минут сорок. Прошлась по квартире, подбирая игрушки. Ощущение приклеенных волос не покидало. Зачем они вообще? Поредели, поблёкли… Зойка пытается сесть, хватаясь за пряди, Ира сердится, дочка смеется, но ведь больно, почему надо терпеть? Решено — она обрежет их прямо сейчас.

Ира пыталась остановиться, но азарт уже охватил ее: вот и ножницы. Пусть! Пусть все видят. В этом городе до нее никому нет дела. Отделила прядку, вдохнула поглубже — ну, конечно: Маша резала поролон! Тупые ножницы с разболтанным гвоздиком беспомощно скользили, перегибая мыльную прядь. Два конца, два кольца… Ничего, ничего, она сожмет их за кольца, главное — волосы натянуть, перпендикулярно, вот так, даже больно — ра–аз, ра–аз,… рраз!.. Как хорошо, будто ветер поцеловал… Теперь опять сжать покрепче. Под корень, одну за другой, Ира срезала намыленные пряди, — пусть осветляются отдельно от нее. Ножницы прямые, голова круглая — предельный переход, стрижка лесенкой, еще хуже, чем Машин поролон. Обнажались виски, затылок, вихри воздуха захватывали все новые пространства. Она чувствовала себя Гингемой, затеявшей ураган внутри пещеры. Кто мог подумать, что в этом скворечнике столько воздуха…

Чудо (июнь)

«Если ты есть, если только ты есть, сделай так, чтоб этого не было…»

— Иркин, поступай, как хочешь, я же не заставляю… Ну, что такой похоронный вид?!

«Похоронный»! Какой еще может быть вид? Она отложила две пеленки, начала утюжить ночную рубашку. От утюга шел жар, Лёня, уже опрысканный одеколоном, ходил кругами по комнате. Даже сквозь ком тошноты одеколон разъедал бронхи. Она не станет сегодня жаловаться, просто будет тщательно гладить — вот так и вот так, острым носом в мягкие складочки — она никуда не спешит.

— Слушай, если ты идешь, давай скорее, у меня в одиннадцать встреча. Дай, я выглажу, одевайся пока.

Он поставил тяжелый утюг на оборку, она бросилась спасать.

— Ты что делаешь?! Я не пойду с такими заломами!

— Да все нормально, посмотри, ну какая разница? Будем плакать из–за рубашки?

И правда, какая разница? Надеть чистую рубаху, чтобы тут же все испоганить. Как на плаху.

— Ты не знал, что к гинекологу наряжаются?

— Перестань. Давай спокойно поговорим.

— Ты уже столько сказал! Ты не хочешь.

— А ты? Ты хочешь? Не дали грант, дадут другой, сейчас полно возможностей — так ты решила стать матерью–героиней. Только Зайкин подрос…

— Я ничего не решила.

— Ты хоть объясни! Мы хотели троих? Снова сидеть дома и стричься наголо?

— Стричься наголо… Подожди–ка, чуть не забыла… Минут десять подожди еще…

Она зажмурилась, выйдя из подъезда. Пахло землей, подметенным асфальтом. Свет восполнял недостаток тепла. Вспомнила, как легко шагалось с папой в детсад: голым коленкам слегка прохладно, но солнце ласкает, и верится в теплый день. Хорошее сегодня небо. «Иже еси на небеси, иже еси…» В детстве казалось, «иже еси» означает «если ты есть», теперь–то знала, «иже еси» — это «сущий». По–прежнему не знала, существует ли, и молилась, вкладывая детский смысл: «Если ты есть на небесах, если ты есть …»