Скоробогатов: с электрикой по жизни - Евгений Никоненко

– А что с ним было не так?

– Не знаю, честно говоря. Но, наверное, не входил в нормативы, заявленные в медкомиссии. Летчик в те времена был всё равно что космонавт, и требования к состоянию здоровья были соответствующими.

– Я думаю, что такое имеет место быть и сейчас.

– Наверное. Продолжим. Младший брат, Петр, был близорукий, но, хоть природа и обделила его хорошим зрением, но подарила ему могучую силу и здоровье. Я знаю про него такую историю. У него, у дяди Пети, лошадь была не своя, казённая, поэтому, отправляясь на сенокос, он должен был позаботиться и о сене для чужой лошади, то есть получить сена в два раза больше, чем нужно было ему самому. Понимаешь? И дядя Петя без труда справлялся с этой задачей. Он был единственным человеком в округе, кто мог один за день выкосить целый гектар травы! Размах этой цифры можно оценить, если представить, что мы с отцом с ног от усталости валились, выкосив лишь двадцать – двадцать пять соток! Повторить подвиг Петра Суханова не мог никто. Такой могучей силы и здоровья был этот человек.

Так вот, поскольку все мамины родные: её мать, Клавдия Егоровна, братья и сёстры жили на Осьмушке, то наша семья купила в этом поселке небольшой балаган и стала там жить. Отец ушёл с государственного золотодобывающего предприятия и вступил в ряды старателей – людей, самостоятельно добывающих золото.

– А что его побудило так поступить?

– А шут его знает! Я, честно признаться, никогда его об этом не спрашивал. Но работа старателя значительно отличалась от работы на драге. Здесь не было механизации, и золото приходилось мыть вручную, а заработок напрямую зависел от количества добытого золота: есть золото – живут отлично, нет – беднота. В сороковом году в нашей семье появилась моя сестра Валентина, а еще через год грянул чёрный сорок первый год.

– И ты помнишь, как это произошло?

– Что? Война? Да. Она, как и ко всем остальным жителям нашей страны, пришла внезапно. И надо сказать, что, пожалуй, самым ярким воспоминанием моего раннего детства является тот вечер двадцать третьего июня, когда мы встретили отца, возвращающегося с работы. Это был обычный июньский вечер, когда лёгкий ветерок несёт тёплый воздух с разогретых в знойный день полей. Солнце медленно опускалось за хребты лесистых гор, и сверчки только начинали свою песню. Отец ехал верхом на лошади со стороны Кавеленских разрезов, где старателями велась добыча золота, а мы всей семьей шли ему навстречу. Мама несла спящую Валентину на руках, а мы с Юркой шли рядом. Едва отец подъехал к нам, я произнес: «Папка, тебе повестка на войну».

В детстве. С братом Юрием.

– И что он?

– Он молча поглядел на нас, а затем, спешившись, побрёл вместе с нами домой. В тот же вечер мы стали собирать ему котомку. Сборы были недолгими. Весь вечер был таким долгим, тягучим и полным напряжения, тягостного волнения. Мы не знали, что ждёт нас всех, и тем более не знали, что ждёт отца. Что с ним будет. Вернётся ли он живым, или сгинет где-нибудь в холодной окопе от пули немца? Мама хоть и не плакала, но мне казалось, что ещё чуть-чуть и она огласила бы всю комнату рыданиями. Оно и понятно, что в данном случае это было бы неприемлемо. Мне вообще иной раз удивительно, сколько всё же силы есть в наших женщинах! Ведь они смогли вынести такие тяжёлые годы, такие трудности и невзгоды, но при этом я не помню, чтобы мать хоть раз плакала или позволяла себе впадать в уныние.

– Ну, не зря же Некрасов писал, что есть женщины в русских селеньях…

– Да. Но только мне кажется, что все женщины в русских селеньях такие. Огромный потенциал скрыт в них! Огромная сила, способная заменить в семье, в хозяйстве, в жизни мужа! Поразительная сила!

– Что же было дальше?

– Дальше? Утром всех мужчин собрали в военкомате и увезли в Миасс, где эшелонами отправляли на фронт. Но не отца. Поскольку папа был сыном кулака и братом осуждённого, его вместе с другими подобными ему отправили в Восточную Сибирь для формирования там ремонтно-инженерного железнодорожного батальона. Кормили и одевали отвратно, поэтому голод, цинга, простуда и другие болезни были частыми гостями в их части.

– Откуда это было известно?

– После войны рассказывал. Не думаю, что военная цензура допустила бы упоминание в письмах таких фактов.

После формирования батальона эшелон с ремонтно-инженерными войсками отправился на Запад, на фронт, и путь поезда пролегал через Миасс, а потому мы не могли не встретиться с отцом. Честно сказать, я так и не увидел тогда отца: мама отослала меня обратно на Осьмушку, а сама оставалась в Миассе ещё в течение недели, дожидаясь состава из Сибири. Мама отца увидела и даже проводила его до самого Саратова, где была вынуждена оставить его, и с тяжелыми чувствами на душе вернулась домой.

– Да? Такое было разрешено?

– Ну, очевидно. Раз такое имело место быть.

– А потом что?

– А потом… Потом для мамы, да и для всех нас, настала тяжелая пора. Даже сейчас, я повторюсь, находясь в своем возрасте, я не могу себе представить, сколько сил, энергии, силы духа, стойкости и воли потребовалось всем женщинам, оставшимся на хозяйстве, чтобы прожить эти ужасные годы войны! На плечи мамы упали заботы о скотине, об огороде, дровах на зиму, сене и, самое главное, о нас, детях. Мы были малы и не понимали всю суть вещей, а потому постоянно ныли, ревели, просили еды, хотели тепла и уюта, ласки и материнской любви.

Мы держали скот и курей, поэтому государство обязывало нашу семью сдавать масло, молоко, сливки и сметану, яйца и мясо. В те годы приходил строгий налоговый инспектор с проверками. Черкал в своей книжке, говорил что-то матери и отмерял необходимое количество животных продуктов, периодически появляющихся у нас. Потом уходил.

Годы были тяжёлые, голодные. И, наверное, это чувство общей беды, тяжести всего положения как-то сближало людей, заставляло держаться вместе, помогать друг другу по мере сил и возможностей. Мама всегда с тёплыми чувствами вспоминала двух человек, которые здорово помогли ей в период войны. Мир, как говорится, не без добрых людей. В золотодобывающей артели, на обрабатывающей фабрике, подвозом руды к которой занималась моя мать, всегда имелся человек, который фиксировал количество привезённой руды, что-то вроде контролёра. Вот этот человек, как говорила моя мама – дед, лет шестидесяти, очевидно, зная, что у матери на руках трое голодных детей, показал ей и жене её брата Константина Елене, где взять «правильную» руду. Мол, девки, вы вот там копните и промойте. Так они и поступили. Взяли руду там, где указал им этот дед, который фактически подсказал, как украсть у государства золото, и вымыли из нее драгоценный металл, который вскоре обменяли на боны.

– Боны?

– Да, такая валюта была в военные годы. Вернее, что-то вроде валюты. На эти боны можно было купить множество продуктов и товаров как первой необходимости, так и не первой. Однажды мать привезла домой целую завязанную в узел простынь вкуснейшего галетного печенья и, расстелив ее на столе, сказала нам: «Ешьте». Это был настоящий праздник! Мы с Юркой уплетали печенье до тех пор, пока не налопались и не съели все. А мама сидела поодаль на кровати и, улыбаясь, с любовью глядела на нас. Это было одно из самых ярких впечатлений тех лет, а, впрочем, и всего детства. Такие события были крайне редкими, а потому ценность их была велика.

– А кто был тот второй человек? Который помог вам?

– Лесник. Дело было зимой. Нашей холодной уральской зимой. С дровами было худо: средств на их закупку было мало, а топить нужно было, понятное дело, постоянно, ведь без дров зимой не прожить! Поэтому мама приняла решение самовольно нарубить в лесхозе дров. Но понятное дело, что такие вещи были недопустимы и являлись, по истине своей, все тем же воровством, но делать было нечего – дом нужно отапливать, печь нужно растапливать, чтобы приготовить что-нибудь скудное поесть. И поэтому маме не оставалось ничего другого, как самолично, под покровом ночи добывать в лесу драгоценное топливо. И спасибо тому леснику, который закрыл на это глаза, сославшись на то, что он, мол, ничего не видит и не слышит.

В ту декабрьскую ночь был жуткий мороз, деревья едва не трещали от холода. На меня надели взрослый полушубок, подвязали веревкой, и мы отправились в лес. Луна, окаймлённая тем туманным ореолом, который бывает в морозную погоду, светила ярко, освещая всё вокруг. Мы шли в лес, освещённые лунным светом, по блестящему сотнями искр снегу, по колено утопая в сугробах. У нас была большая двуручная пила. Вот её-то мы и взяли. Для меня она была просто огромная! От холода мёрзли пальцы на ногах и руках, делая и без того тяжёлый процесс нарезки дров ещё более трудным, изматывающим. Я ревел. Слезы текли по моим щекам, едва не застывая на ледяном воздухе, они переполняли мой нос, стекали по глотке. Я ревел, но знал, что все, что мы делаем, жизненно необходимо, и, глядя на маму, которая, стиснув губы, молча пилила, понимал, что ей-то гораздо тяжелее, чем мне. Да, гораздо тяжелее. А поэтому я должен был собраться, точно так же стиснуть зубы и терпеть. Ведь я в доме самый старший из мужчин, а потому являюсь хозяином, следовательно, я, как и мать, должен служить примером стойкости и терпения для младшего брата и сестры.