Путешествие вокруг моего черепа - Фридеш Каринти

Однако в семь часов и на том же месте, в кафе, с точностью минута в минуту, как и вчера, опять тронулись поезда.

Теперь я уже не поворачиваюсь к окну, зная, что шум, отдающийся в барабанных перепонках, рождается внутри меня.

Воспроизводя в памяти тот вечер, я в полном изумлении спрашиваю самого себя, как могло случиться, что впечатление от увиденного фильма не связывалось у меня с этим странным симптомом, с громким стуком, причиной которого (теперь-то я знаю) явилась учащенная пульсация артерии, носящей название carotis. Мне и в голову не пришло усмотреть в этом какую бы то ни был параллель, и я, слегка раздосадованный, сразу же решил, что у меня что-то не в порядке с ухом, возможно, жировые отложения скопились в слуховом проходе. Такие вещи мне не по душе, я люблю чистоту, к своим частям тела, которые красивыми уж никак не назовешь, я отношусь со столь же болезненным тщеславием, как киноактер или молоденькая женщина. Только, конечно, у меня хватает ума не выказывать этого тщеславия перед другими, а для успокоения своего интеллектуального самолюбия, кое протестует против того, что в борьбе за существование тело свое я считаю не менее важным, чем душу, У меня также имеется наготове очередная обобщающая теория. Я измыслил, будто бы живая плоть повсюду в природе носит двойственный характер, одна из сторон которого сугубо внутренняя, поддерживающая жизнь, или, скажем так, сексуальная. В соответствии с этим каждый орган нашего тела предназначен для двоякой совершенно разной цели и задачи: глаза – это не только орган зрения, но и заманчивая драгоценность, неугасимая лампада, безудержно влекущая к себе людей другого пола; уши даны нам не только для того, чтобы слышать ими, но и нежно теребить их в порыве страсти, а рот для юного влюбленного – не верхнее отверстие пищеварительного тракта, а воплощенный поцелуй. Ярче всего эта тенденция проявляется на примере половых органов: ведь с целью экономии они во всем животном мире неразрывно связаны с органами, удаляющими окончательные последствия пищеварительного процесса.

Всю жизнь я ретиво стремился разделять в себе эту двойственность, а потому наперекор тщеславию духовному (инстинкту самосохранения) позволил повиснуть на себе и плотскому тщеславию – балласту капризному, легко уязвимому и приносящему такие неисчислимые страдания.

И в результате на другой день, отложив все дела, не доделанные накануне, я явился в клинику, к известному специалисту-ушнику. Скромный, симпатичный молодой человек принял меня крайне радушно, пригласил к себе в приемный кабинет, где у нас с ним завязалась беседа и на научные темы, и врач, видя, что меня это интересует, даже дал мне почитать главу из своего будущего труда. За милой беседой он вставил мне в нос обмотанную на конце ватой длинную проволоку, которая через Евстахиеву трубу проскочила в ухо. Стиснув зубы, чтобы не пикнуть, я делал вид, будто и не замечаю этой тортуры, а когда врач вытащил проволоку, я продолжил прерванную фразу. Под конец он мимоходом заметил, что у меня воспаление слухового прохода и этим вполне объяснимы мои галлюцинации. В свою очередь я как профессиональный юморист с ходу рассказал ему историю об одной своей знакомой, туговатой на ухо, которой рекомендовали полечиться по поводу нефрита, а она, не расслышав отправилась к специалисту по невритам; лечили ее успешно но при этом основная болезнь была запущена, и в результате бедняжка умерла из-за одной перепутанной буквы. Доктора очень позабавил этот мой экспромт на злобу дня.

Короткие недели и одно долгое мгновенье

«У работящего человека дни коротки, а жизнь долга». Мне еще со школы полюбилась эта поговорка, хотя я всегда чувствовал, что она в корне не верна и, что хуже всего, ее даже не повернешь наоборот. Но в ней важно то, что она парадоксальна, сама себе противоречит, а стало быть, в поисках истины ведет в нужном направлении; ведь по опыту я знаю, что к истине можно подобраться лишь с противоположной стороны, поскольку само реальное бытие слагается из борьбы положительного и отрицательного. Факт остается фактом, что в течение последующих трех недель, вплоть до первого апреля, я упорно работал и много времени проводил в беготне, однако дни мои вовсе не были короткими, я усиленно размышлял и говорил без умолку, мною овладело какое-то беспокойное, изнурительное оживление. Смутное чувство, будто мне что-то нужно сделать, будто я что-то забыл и поэтому мне нужно вернуться, будто бы я упустил нечто столь важное, ради чего стоило бы появиться на свет божий, – это настойчивое, подстегивающее к действию побуждение проявлялось в моей жизни довольно часто, но с такой непререкаемостью и упорством – никогда. «Надо бы тебе защитить диссертацию», – язвительно повторял я про себя, вспоминая своего друга Имре, который однажды признался мне, что в решающие моменты его бурной и исполненной превратностей жизни в душе его всегда звучал голос, внушавший ему, что, пожалуй, все же стоило в свое время защитить диссертацию, как того желали его родители. Но мне-то что нужно сделать? В перепутанном мотке шелка я пытаюсь отыскать ниточку, потянув за которую можно было бы распутать весь моток. Я вечно успокаивал себя аргументом, что, мол, если уж цепочка действий мысленно выстроилась в моем мозгу, то за какое бы звено я ни ухватился, от этого придет в движение вся цепь. По этой причине, к примеру, я написал такое колоссальное количество статей вместо того, чтобы создать один-единственный роман в тысячу томов, как собирался в детстве.

Один из приятелей-поэтов сформулировал эту мою черту так: я – в широком смысле – «ищу себя». Может, так оно и есть, но тогда кто он – этот «я сам», где мне отыскать его среди множества встречающихся на каждом шагу моих обличий, как узнать его среди прочих?

Как-то раз поутру без всякой причины я забредаю на рынок – слоняюсь в проходах между прилавками, глазею на груды овощей и фруктов; лохани с капустой, бочки огурцов радуют взгляд нежными оттенками желтизны и зелени. Подобно дорогим брюссельским кружевам висят потроха перед мясными лавками, сырные горы так и подначивают червем пробиться сквозь них, прорыв себе тоннель; розоватая плоть разрезанных пополам сомов взбухает на влажных досках. Мне часто казалось, что в сущности я чревоугодник – достойный потомок одноклеточной амебы, которая захватывает в себя все что ни попадя. Странным образом на сей раз я не испытываю аппетита и даже изменяю своей излюбленной привычке пробовать предлагаемый товар.

На следующий день я отправляюсь на бойню, убеждая себя при этом, будто бы собираюсь писать репортаж. Поспеваю к тому времени, когда забивают вола: тихонько мыча, он понуро жмется к стене, однако не выказывает сопротивления. Забойщик останавливается перед ним, расставив ноги и высоко подняв топор, а обреченный вол опускает глаза, словно стыдясь происходящего, однако смиряется с тем, что вынужден придерживаться заключенного с человеком уговора, согласно которому он отказывается от последних лет жизни ради того, чтобы первые годы провести без забот, без печалей на обильном пастбище. Топор опускается, и животное, тяжело ухнув, валится – точно груда тряпья или охапка одежды, из-под которой выдернули вешалку. Я ухожу в дурном настроении, и никакого репортажа на эту тему не пишу – душа не лежит.

Ловлю себя на том, что проведываю давних знакомых, зачем-то повторно возвращаюсь в такие места, где и в первый-то раз чувствовал себя неуютно. Заказываю себе костюм, необычайно долго пререкаюсь с портным и в конце концов – пожертвовав задатком – отказываюсь от заказа.

Однажды утром бог весть как попадаю на Керепешское кладбище, где усердно втолковываю директору, до какой степени я против сожжения умерших (газеты вновь подняли вопрос о крематории), считая это насилием; ведь мертвое тело не настолько мертво, как нам кажется, во всяком случае, кто решится утверждать, будто бы в нем нет никакой необходимости: я имею в виду не природный обмен, не азот, нужный для растений, но вдруг рано или поздно обнаружится, что нам самим, нашей душе или той неуловимой субстанции, которую мы так называем, важно, чтооы она разлагалась именно так, медленно и постепенно, как ей и положено, – ведь не исключено, что эфемерно нежная материя астральных тел формируется именно из этих останков. Всю дорогу домой я казнюсь от стыда: директор теперь небось думает обо мне, будто я мистик и оккультист, а я лишь хотел объяснить ему, что всему свой срок, и естественный темп явлений ускорять ни в коем случае не следует.

Так и проходят дни. Время от времени я хожу лечить уши, поскольку поезда внутри как начали ходить, так и ходят с тех пор регулярно, отправляясь каждый божий день ровно в семь часов вечера, я уже приобвык и не слишком обращаю на них внимание, иногда меня это даже забавляет, и я не огорчаюсь, что явление это не прекращается. Что ж, пусть их едут, эти поезда, глядишь, куда-нибудь и приедут.