Досталась нам эпоха перемен. Записки офицера пограничных войск о жизни и службе на рубеже веков - Олег Северюхин

Оказалось, что не рассказывала об этом и моя мать, а также и крестный отец, сводный брат моего отца, который моего отца очень уважал и боялся, как огня. Попробуй-ка он об этом рассказать.

Мой отец не был правоверным коммунистом. Он вообще был беспартийным, даже в комсомоле не состоял. Я, во всяком случае, об этом не знаю. Но осторожность он имел большую, чтобы, не дай Бог, кто-то мог обвинить его в чем-то антипартийном или противоправительственном. Времена были такие, что загреметь на лесоповал или к стенке можно было только лишь за то, что твоя комната была на один квадратный метр больше, чем у твоего соседа.

С сомнением, но все-таки родственники согласились с тем, что я это мог и помнить, но, наверное, нафантазировал и случайно попал в точку.

Более серьезно к моему рассказу отнеслась тетка, жившая в областном центре и считавшаяся прогрессивной и цивилизованной по сравнению с жителями, хотя и крупного, но все же райцентра. В молодые годы ей пришлось жить вместе с тетей мужа — интеллигенткой дореволюционного воспитания, которая и научила ее нестандартным оценкам повседневного бытия и культуре жизни.

— Когда сомневаешься в чем-то, — говорила моя тетя, — говори правду.

Единственная в нашей семье она вела генеалогическое дерево (не дворянское), отмечая на нем всех известных ей родственников. А кто в нашей стране может сказать, что он знает всех своих родственников до седьмого колена? Да, пожалуй, только органы КГБ, проверявшие всех не менее одного раза в пятилетку.

Вспоминая ее, я всегда поражаюсь различию уровней интеллигентности до и после пролетарской революции.

Мои ранние годы прошли в двухэтажном деревянном бараке, типа общежития, где ютились семьи строителей химического комбината. На каждую семью по комнате. Все родственники из деревни старались вырваться в город, и в комнате моего отца постоянно проживало человек по десять, включая и нашу семью. У кого не было родственников, те жили комфортнее.

Деревянные кровати, полати (это нары под потолком), деревянный комод, такой же, но немного поменьше кухонный стол-тумбочка, несколько табуреток, на стене вешалка для парадной и повседневной одежды, прикрытая ситцевой занавеской — вот и вся обстановка жилища. В углу помойное ведро для пищевых отходов и отходов жизнедеятельности организма на ночное время в зимний период, а ночью кое-кто не из младенцев и под себя напускал, особенно если он спал на полатях. Запах такой, что когда заходишь в вокзальный туалет, то всегда вспоминается эта комната.

В 1953 году мы переехали из барака в двухэтажный восьмиквартирный дом, где в каждой двухкомнатной квартире жили по две семьи, как правило, из четырех-пяти человек. Родственники из деревни остались жить в бараке. Нам дали комнату с фонарем. Фонаря, конечно, никакого не было. Просто в комнате было три окна. Комнатенка маленькая, но эти три окна ночью светились, как фонарь. Дом строили военнопленные немцы по какому-то не нашему проекту, предназначенному для хорошей и светлой жизни.

Обстановка в комнате такая же, как и у всех: две кровати, шкаф, комод, стол, два стула и две табуретки, этажерка с книгами. До реализации линии партии на удовлетворение все возрастающих потребностей советских людей было еще так далеко.

Прелести коммунальной квартиры знают те, кто в них жил. Наше вселение соседями было встречено неодобрительно. Семьи питались поочередно на общей кухне. Когда приходила наша очередь приема пищи, перед нами на горшок усаживался соседский младший сын. Так продолжалось до тех пор, пока мой отец, обладавший удивительным терпением и звериным нравом, если его вывести из себя, не распил с соседом бутылку водки и не призвал его быть мужчиной в своем доме.

Сосед, типичный подкаблучник, по пьяному делу устроил разборку в своей семье и прекратил приправлять нашу еду мальчиком на горшке. На трезвую голову жена устроила ему небольшое ледовое побоище, и недели две любимые супруги ходили украшенные фонарями. Однако это укрепило соседа не только в своем мужском достоинстве, но и в дружеских отношениях с моим отцом.

Несмотря на достижение мира на мужской половине (а это шесть человек с нами, с детьми), женщины продолжали вести холодную войну до нашего отъезда из коммуналки в 1964 году. Перед отъездом соседка не удержалась и сказала, что по мне и моему брату тюрьма плачет. Лучше бы она этого не говорила. Вместо меня и моего брата оба её сына были осуждены и провели по нескольку лет в местах не столь отдаленных. Плохие пожелания всегда возвращаются к тому, кто их говорит и, как правило, достаются близким людям. Нарушила она заповедь Иисуса Христа — люби врагов своих.

В 1953 году мы уже были подвижными детьми, повторявшими все, что говорят взрослые. Результатом повторения сердитого голоса из черной бумажной тарелки репродуктора, который сопровождал нас всю последующую жизнь, было предынфарктное состояние наших родителей, когда мы кричали на улице: «Берия шпион». Этого я сам не помню. Об этом мне рассказала мать. Сказала, что я говорил об этом в присутствии соседей на общей кухне. Соседи сразу бросили обедать, убрали со стола и молча удалились. Из-за меня они и детей своих впрок отлупили, чтобы не болтали того, что на улице услышат. У отца тоже пропал аппетит. А уж как они сами услышали сообщение Совинформбюро, то немного успокоились, хотя все равно страшновато было. Про бригадмила (что-то вроде участкового уполномоченного) ничего плохого сказать было нельзя, хотя он пользовался своим служебным положением и хамил в очереди за дефицитом, а уж про Берию и думать страшно было.

Мои отец и мать не были судимы и не сидели в лагерях, но чувство самосохранения у них было на высоте.

— Не высовывайся — это мне долбили денно и нощно. — Высунешься — голову сразу открутят. Все люди завидуют друг другу. Если у тебя есть, а у соседа нет, то сосед обязательно сделает так, чтобы и у тебя этого не было или твое перешло к нему.

Попытки маленького человека возразить, сказать, что все люди хорошие, натыкались на суждение типа, что, если не знаешь реального положения вещей, то и не пытайся судить о других людях, а думай о том, как самому целым остаться.

Жизнь показала, что они во многом были правы.

Летом 1955 года все соседи были свидетелями того, как по двору бежал мальчишка в коротких штанишках с лямками, а за ним несся петух, догоняя прыжками и клюя в голые ноги. Увидевшая меня мама отогнала петуха, а сидевшие у дома мужики с костяшками домино и поллитровкой на столике, громко засмеялись.

— Что, парень, видишь, как клюются живые петухи, — сказал сосед дядя Коля, вечно ходивший в майке, один конец которой всегда вылезал из штанов, — хуже, если клеваться будет жареный петух, — с этими словами он пошел к петуху и нагнулся, чтобы схватить его. Петух изловчился, подпрыгнул и клюнул его в лоб. Дядя Коля схватился за лоб, закричал;

— Убью, твою мать, — и помчался за петухом.

Петуха он не догнал, но подошел ко мне и сказал:

— Увидишь этого паразита, бей без слов палкой по башке, а хозяину петуха я сам голову отверну, — и пошел к столу, где у него по костяшкам была «рыба».

Сеть культурных заведений в послевоенные годы не была сильно развита. В городской части поселка был Дом культуры, где проводились церемонии торжественных вечеров и танцы. В полугородской части поселка был деревянный кинотеатр «Заря», где перед киносеансами играл духовой оркестр, и устраивались танцы для кинозрителей, ожидающих очередного сеанса. В сельской части поселка был «каменный» Дом культуры «Энергетик», тоже являвшийся одним их центров культуры. Для пояснения скажу, что все здания по-народному делились на деревянные, каменные и полукаменные, то есть первый этаж кирпичный, а второй этаж — деревянный сруб.

Основными центрами культуры, где собирались представители рабочего класса и трудовой интеллигенции, это, конечно, учреждения питания, то есть столовые, где можно было хорошо поесть с бесплатным хлебом на столах и практически обязательной ядреной горчицей, посидеть с компанией, выпить кружку пива, рюмку-другую водки или стакан вина (а не брать бутылку и давить ее до конца).

У кого была возможность, строили сарайчики, где в городских условиях пытались содержать живность в виде коз и свиней. Владельцы сараев с дверями, выходящими в сторону противоположную от жилых домов, чтобы не мозолить глаза женам и другим жильцам, изнывающим от недостатка общения или спиртного, негласно были самыми уважаемыми людьми, как бы владельцами закрытых клубов поселковых джентльменов. После работы члены клуба, взяв бутылку и закуску, шли в сараюшку, где в течение часа-двух предавались воспоминаниями о прошедшей войне или о том, как прошел трудовой день.

В «клубе» моего отца часто были и молодые инженеры, которые сейчас являются, как их называют, «красными директорами». Инженеры охотно шли на контакт с рабочей интеллигенцией не ради панибратства, а для того, чтобы посоветоваться по производственным вопросам и заручиться поддержкой кадровых рабочих в осуществлении инженерных проектов. Это понимали рабочие и отношения между молодыми инженерами и высококвалифицированными рабочими были уважительными. Молодежь, учившаяся во время войны, всегда с интересом слушала фронтовиков. От этой молодежи я впервые услышал песенку, которую практически никогда до сорока лет и не слышал: