Пентхаус - Александр Егоров

— Расскажи, как это было, — предлагаю я вкрадчиво. — Я пойму.

— Он учился с нами в одной школе, да, — шепчет она. — Сережа. Только он жил не в нашем поселке… он…

Мне больше не нужно понимать. Я слышу голос, и теперь в моем сознании живет совсем другой человек. Так иногда бывает во сне.

Странно, ох, странно ощущать себя четырнадцатилетней озабоченной девчонкой. Пухлые пальчики с неумело накрашенными ногтями. Колечко и сережки.

«Сережка», — шепчет она в постели, целуя свою руку, на сгибе, там, где помягче. Девочки — не мальчики, они любят заниматься этим лежа. Вот и она занимается этим. Придумать бы слово поприятней. Ведь ей сейчас очень приятно, просто волшебно. Волшебные у нее пальчики. А о волшебной палочке она только мечтает.

В спальне тикают часы, отмеряя минуты, а сердце колотится в груди, обмирает и снова пускается вдогонку за ее фантазиями.

Ветер качает деревья за окном. Никто не войдет в ее комнатку. А его она бы впустила.

Ей и страшно, и сладко. У Сережки светлые волосы и светлые глаза, такие прозрачные, когда он на нее смотрит. Ну и что, что его из школы выгонят за драку. Он сильный, вот и дерется постоянно. Он уже бриться начал, и подбородок у него такой гладкий, и губы такие красивые. Почему же он ее не поцеловал ни разу? Она бы, наверно, сразу кончила.

«Так, — вспоминаю я. — Знали в те времена девчонки слово „кончила“? Пожалуй, нет».

Был бы у него телефон, она позвонила бы ему сейчас. Сказала что-нибудь, а он ответил. Или просто подышала бы в трубку. Приложила ее… туда. И он как будто бы стал — там.

Ой, что это? Анжелочка вздрагивает. Ветка стучит в окно: на улице ветер. Или… нет?

Камушек снова ударяет в стекло. Она отбрасывает одеяльце. Вскакивает с постели. Кидает взгляд на отражение в зеркале. А потом осторожно сдвигает занавеску. Она знает, что с улицы ничего не видно. Ее окно высоко.

А за окном густая ночь, теплая, влажная. У куста малины стоит Сережка. Взлохмаченный, будто опять дрался. Ее сердце падает куда-то, падает и не возвращается.

Он видит, как колышется занавеска. Он ждет.

Анжелка поскорее натягивает брючки и футболку: спереди написано «YES», а сзади — «NO». Она опускает глаза. Грудь у нее уже красивая. Немножко одернуть футболку, чтоб было видно.

«Куииип», — скрипит оконная рама. Ночной ветерок такой свежий, волнующий, и из сада пахнет флоксами. Анжелочка выглядывает, прикладывает пальчик ко рту: тихо, не шуми, вдруг соседи проснутся!

«Анжелка, — зовет он шепотом. — Гулять пойдешь?»

Она мотает головой.

«Спускайся, а?»

Она хлопает ресницами. Через забор перелез, — думает она. Ради нее. И не побоялся. А чего бояться, видит же, что машины нет, значит, родители в городе.

«Ладно, сейчас», — отвечает Анжелочка.

Спускается по скрипучей лестнице.

И вот он рядом. Рассматривает ее с ног до головы. У него глаза холодные, ледяные. Просто сердце замирает, какие холодные. Даже когда он смеется.

«Йес, ага, — смеется он. — Спереди можно. А сзади нельзя».

Он довольно бесцеремонно поворачивает ее к себе спиной. Она вырывается, но как тут вырвешься, остается только самой не засмеяться. Он прижимает ее к себе, и она вдруг чувствует.

«И сзади тоже можно», — констатирует он.

«Ты чего пришел? — негодует она. — Иди гуляй».

«Анжелка… у тебя денег нет? До завтра».

Она бьет его по руке:

«Так ты только за этим?»

Вот она и выдала себя, дура. А он понятливый. Может, ему эта малолетка особо и не нравится, но как тут откажешь, когда все настолько очевидно.

«Да я шучу, — говорит он. — Я к тебе пришел».

«Зачем?» — спрашивает она строго.

«Ну, чтоб тебе скучно не было».

«А мне не скучно», — говорит она очень независимым тоном.

И так далее, в таком духе. Ритуалы подобного рода обычно меня не занимают. С этими чудо-подростками все было, в общем-то, ясно, кроме одного: где-то рядом зарыта достаточно злая собака, о которой наша взрослая Анжелочка, похоже, скучает до сих пор. Этот-то скелет мне и хочется отыскать. Нужно просто копнуть глубже.

— Он держал меня за руки, сзади, а у него стоял, — шепчет она сейчас. — Я боялась. Я думала, все бывает не совсем так.

Я продолжаю врубаться в ее жизнь. Вот-вот наша юная сучка преодолеет боязнь и отдастся основному инстинкту — не пропали же впустую полтора года мануальных тренировок? А что, кстати, она там лепечет, пока ее ведут вверх по скрипучим ступенькам?

«Ты дурак, — говорит она. — Ты вообще меня не знаешь. И ты с Ленкой спал».

Он что-то отвечает своим хрипловатым ломающимся голосом, мне лень слушать. Не знаю, хочется ли мне смотреть дальше, на разрушение Анжелкиных иллюзий (о невинности, если по-честному, говорить даже смешно). Все у них происходит как-то поспешно, грубовато и болезненно, в окружении скомканных простынь.

«Ай, больно», — вскрикивает она. Я-то, правда, знаю: нихрена ей не больно, а точнее — больно, но не везде. А там, в глубине, и вовсе очень даже приятно. В порыве благодарности она крепко-крепко обнимает своего любовничка. Тот удивлен. Но он все равно не остановится.

«А ты классно еб…шься», — оценивает он чуть позже. Похоже, в те времена дети еще не знали слова «трахаться». Так стали говорить потом, когда насмотрелись фильмов с гнусавыми переводами. А пока эти детишки гнусят без всякого перевода: грубое позднесовковое реалити. Перестройка и классность.

«Ты говоришь, классно? И это всё?» — спрашивает Анжелочка счастливым голоском.

«Не-а, не всё», — блеет козлик.

И вот тут-то начинается самое интересное.

Этот чувачок поднимается с постели и идет к окну («хррясь», — отворяется рама). Он свистит. Ответный свист раздается тотчас же. Темная ночь только кажется пустой: кто-то маячит там, внизу. А замок на входной двери не заперт.

Кто-то взбегает по лестнице. Вот бы споткнулся да полетел вниз, думаю я. Сбил бы всю настройку. Анжелочка пока ничего не понимает. А что тут понимать: еще один жеребец застоялся внизу.

Он помладше и понеопытней.

«Смотри, Вован, — ржет этот Серега. — Я же говорил, она даст».

«Ты говорил, она денег даст», — не соглашается второй.

Друзья пыхтят. Они мешают друг другу, пока не разбирают роли: один держит девчонку за руки, другой наваливается сверху. Вот и вся любовь, думаю я. Я чувствую ее страх, и боль, и стыд, какого еще не было, но чувствую и кое-что еще. Ей уже нужно, кажется, чтобы ее трахали, не отрываясь, без остановки и без отдыха. Теперь она знает свое предназначение. Она никогда не насытится.

«Хренасе, — удивляется Вован. — Чего это с ней?»

«Тупой ты. Ей всё нравится. Так, хорош, теперь ты держи».

Но Анжелику уже никто не удержит. Она поскуливает от боли и сжимает кулачки. Смятые простынки придется застирывать. Но она и не думает кричать. Она кусает губы.

А Сережка так и не поцеловал ее ни разу.

— Артёмчик, — слышу я вдруг.

Я трогаю пульт управления. Спинка кресла ползет вниз. Я вижу ее лицо: глаза полуприкрыты, на губах блуждает улыбка. Все лицо пошло пятнами, будто ей надавали пощечин. Пристегнутые запястья побелели. Кулачки сжимаются и разжимаются.

Закрыв глаза ладонью, я делаю долгий выдох. Открываю глаза и вижу ее ноги под простынкой. Анжелочка просто идеальная шлюха. Сказать, что она меня возбуждает, будет недостаточно.

Да еще после того, что я видел.

— Тёмчик. Ну что же ты.

Отстегнуть ремни с ее щиколоток — дело одной минуты. Всю эту минуту я чувствую ее запах, неощутимо легкий и острый, и моя реакция — как у дикого мустанга, завидевшего кобылу. Никогда я не мог с этим бороться. Да никогда и не хотел.

Сиденье кресла незаметно складывается. Теперь пациентка полулежит на спине, закинув голову. Ее руки по-прежнему пристегнуты: это ее молчаливое требование. И мне не нужно объяснять, почему это так.

Простынку долой. Анжелочка слегка сгибает ноги в коленях, и вот я уже в ней. Там жарко и мокро.

— Сильнее, сильнее, — слышу я шепот. — А он пусть держит… скажи ему, чтоб держал…

Ах ты, господи, думаю я.

Картинки чужого прошлого плывут у меня перед глазами. И она сама словно бы плывет передо мной в пространстве, раскачиваясь в такт моим движениям. Упругим, глубоким и мощным. Это похоже на то, как если бы я трахал космонавта Гагарина прямо в его космическом кресле. Такая кощунственная мысль заставляет меня усмехнуться. А что, у кого-то есть и такой невроз, успеваю подумать я, — как вдруг Анжелика выгибается всем телом, и ее сотрясает приступ самого информативного оргазма, который мне когда-либо приходилось видеть.

В три удара я догнал ее. И вколотил в следующую серию судорог.

Все же я — суперский доктор, — подумал я сразу вслед за этим.

* * *

Она ушла. «Это было феерично», — сказала она на прощанье. Фееричной была и сумма в долларах.