Алхимик - Питер Джеймс

«Все это — побочные продукты. Фармацевтическая промышленность заинтересована только в одной и единственной вещи: в прибыли. Если по пути удается еще и помочь людям, что ж, прекрасно, быть по сему».

«И вы искренне в это верите?» — спросила интервьюерша.

«Именно это, слово в слово, я и сказал главному начальнику одной из наших крупнейших фармацевтических компаний, еще когда был начинающим исследователем. Все эти призывы делать добро — сущее жульничество. Возьмем хотя бы Нобелевскую премию. Альфред Нобель сделал свое состояние на изобретении динамита. После чего была учреждена ежегодная премия за мир. Вы знаете что-нибудь более циничное?»

«Если именно таков ваш образ мыслей, почему же вы приняли Нобелевскую премию за достижения в области химии?»

«Порой мне думается, что лучше бы я ее не получал, — пожал плечами Баннерман. — Занимаясь этим направлением, я боялся, что нам придется стать шлюхами, продаваться любому, кто готов профинансировать наличными еще три года работы. — Он улыбнулся, и сквозь грозовые облака речи ученого блеснуло неподдельное тепло его личности. — Нобелевская премия оказалась хорошим козырем».

«Покажи книгу, папа! — думала Монти, глядя на толстый фолиант, который лежал на столе, и камера смотрела на него под углом. — Ты здесь именно для этого — превозносить книгу, а не поносить фармацевтический истеблишмент!»

Журналистка сменила положение и наклонилась к нему. «Ей примерно столько же лет, сколько мне, — подумала Монти, — хорошо за двадцать — симпатичная брюнетка в деловом костюмчике, с узлом волос на затылке». Тоном голоса она подчеркнула, что сменила тему разговора.

«Вы первый молекулярный биолог, который раскрыл тайну человеческих генов, понял, как их включать и выключать. Научный мир оценил это открытие как один из самых важных прорывов всех времен. До сих пор ученые могли идентифицировать отдельные гены, определять, какие из них имеют отношение к тем или иным заболеваниям или старению, но не знали, как ими управлять. Например, ни одна из попыток с помощью генной терапии облегчить страдания тех, кто мучился фиброзами мочевого пузыря, не увенчалась успехом. На вашем месте большинство ученых постарались бы хранить свою работу в секрете, а вы вместо того, чтобы патентовать свои открытия, опубликовали их для всех желающих в новой книге „Генетическая бомба — холокост XXI века“».

Камера переместилась на обложку. «Хорошая девочка!» — подумала Монти.

«Почему вы так поступили, доктор Баннерман?»

Он ответил своим глубоким и звучным голосом с легким трансатлантическим акцентом:

«Потому что ни у кого нет права патентовать человеческую жизнь, беря патент на гены. В конечном счете гены дадут ученым полный контроль над жизнью, но кто будет контролировать ученых? — Он снова грохнул своим огромным кулаком по столику. — Не правительства — они будут куплены, все идет к тому, что контроль будет осуществлять фармацевтическая индустрия. Индустрия настолько закрытая, что вас туда даже на порог не пустят. Потому ли, что она опасается, не украдете ли вы ее секреты? Нет! Она боится, что вы можете выяснить, сколько денег она делает и сколько раздает как бакшиш. Вы знаете, что в 1988 году восемнадцать ведущих фармацевтических компаний США заплатили врачам в виде взяток сто шестьдесят пять миллионов долларов?»

Ведущая вздрогнула:

«И у вас есть тому доказательства?»

«Эти цифры опубликованы правительством США!» — с триумфом сообщил Баннерман.

Раздались нестройные крики восторга со стороны банды рэперов, которые приклеились к монитору. Монти тихо простонала. Но журналистка отказалась вцепиться в броскую тему и мгновенно сменила тему беседы. Монти издала вздох облегчения.

«Могу представить, доктор Баннерман, что в данный момент фармацевтические компании со всего мира толпятся у вашего порога, чтобы предложить вам финансирование».

«Они могут разворачиваться и прямиком валить к себе домой, эти подонки! Они тридцать лет не обращали на меня внимания, и вдруг я стал для них всех лучшим другом. Семьдесят процентов наших генов такие же, как у плесени, — но я думаю, что в фармацевтической промышленности этот процент еще выше».

Монти закрыла глаза и снова застонала. «Книга, займись книгой, папа, — нам нужны деньги!»

Конечно, отец имел право поднимать эту острую тему, он имел право резко относиться к промышленности — да и к ряду правительств, которые держали ученых на таком скудном пайке, что вынуждали их эмигрировать или проводить большую часть жизни в усилиях добыть средства для существования, вместо того чтобы заниматься своим настоящим делом. Но Дик Баннерман был далеко не самым легким человеком, с которым можно спокойно работать или вообще иметь дело. Он считался одним из подлинных enfant terrible[4] от науки. Свою гениальность он никогда не использовал в качестве источника личного обогащения. И теперь, на пороге шестидесяти лет, он ничего не нажил и был по-прежнему несговорчив.

— Ну, как я справился? — Таков всегда был первый вопрос, который он задавал Молли после очередного интервью или выступления. В его карих глазах внезапно появлялось детское выражение, словно он догадывался о своей ошибке, но не хотел признавать ее.

Она осторожно вывела из отсека свой «эм-джи» и, развернувшись, медленно поехала к выходу из подземного гаража.

— А как ты сам думаешь? — улыбнулась она в ответ.

— Четыре из десяти баллов?

— Может, пять.

— Ты бываешь великодушна.

Она уплатила два с половиной фунта дежурному у барьера и выехала в сгущающуюся темноту часа пик Южного Лондона.

— Эта интервьюерша была сущим ребенком, — словно в свою защиту сказал Дик Баннерман.

— По крайней мере, она прочитала книгу, не в пример многим остальным.

— Верно, — рассеянно сказал он. — Совершенно верно.

Монти уловила, что отец погружается в глубокие размышления.

— Я думаю, что ты должен ответить на звонок сэра Нейла Рорке, — сказала она, продолжая дискуссию, которая началась еще перед интервью.

— Думаешь, он все еще хочет говорить со мной? — кисло спросил отец.

— Если он не смотрел «Скай ньюс».

Сэр Нейл Рорке был председателем фонда «Бендикс Шер», третьей крупнейшей фармацевтической компании в Британии, которая высоко ценилась и как игрок на мировом рынке. Кроме основного бизнеса производства лекарств по рецептам и продажи патентованных средств, компания располагала крупным отделом детского питания, сетью гинекологических клиник по всему миру и рядом престижных частных больниц. «Бендикс Шер» был одним из первых фармацевтических монстров, вложивших огромные средства в генетические изыскания, и единственным в стране крупнейшим инвестором фондов для исследований в области генетики.

В течение последних тридцати лет Дик Баннерман отказывался обращаться к фармацевтической индустрии за фондами, потому что был ярым противником самой концепции патентования. Знанием необходимо делиться, считал он, и этому принципу был непреклонно верен в своей Лаборатории генетических исследований Баннермана, расположенной в кампусе Беркширского университета. Его фонд пополнялся частично из средств университета, частично — и очень неравномерно — правительством и еще более нерегулярно горсточкой благотворительных организаций, главным образом тех, которые поддерживали исследования генетически обусловленных заболеваний, особенно таких, как Имперский фонд исследований раковых заболеваний, Доверенный фонд исследований фиброзного цистита и фонд Паркинсона.

Но постоянные расходы, которых требовало развитие отрасли, в сочетании с растущим желанием финансистов получить не только научные результаты, но и ощутимую прибыль от вложенных средств, необходимость руководить лабораторией со штатом в двадцать человек — все это требовало серьезных усилий. И когда Монти думала о том прорыве, который, несмотря на все препятствия, совершил ее отец, она представляла себе, чего бы он мог достичь при хорошем финансировании. Ответом на это мог стать сэр Нейл Рорке.

— Я никогда не слышал ничего хорошего о «Бендикс Шер», — сказал Дик Баннерман.

— А что плохого ты о нем слышал?

Он зажал зубочистку в углу рта и стал жевать ее.

— Ничего конкретного. Они просто одержимы секретностью.

— Как и вся фармацевтическая индустрия.

— Рорке не стал бы предлагать никаких средств, если бы не надеялся получить фунт моей плоти.

— Патент не так ужасен, папа, — да они и не вечны. Семнадцать лет в Великобритании — это недолго.

Он искоса посмотрел на нее:

— Через семнадцать лет меня уже не будет.

— Надеюсь, что это не так.

— Что ж… ты будешь возить меня в кресле с колесиками, а я буду пускать слюни.