Штрафник, танкист, смертник - Владимир Першанин

…Николай, татарин из Чистополя. Башнер на БТ-5, потом заряжающий на Т-34. Экипаж «тридцатьчетверки» подбил два бронетранспортера, штурмовое орудие и раздавил три шестиствольных миномета. Толстые минометные трубы лопались под гусеницами со звуком «крак!». Минометчики частью убежали, некоторые подняли руки. Расстреляли в горячке всех подряд. Участвовал в трагическом Харьковском сражении в мае сорок второго. Когда кончилось горючее, танк сожгли. Пробирались вшестером из окружения. Однажды днем спрятались в фюзеляже подбитого бомбардировщика СБ. Лесов вокруг не было. Подъехали двое немцев на мотоцикле. Прострочили фюзеляж из пулемета. Потом полезли смотреть. Старший политрук застрелил немца из нагана, ткнув ствол в грудь. Второй не сразу сообразил, в чем дело, потому что звук был глухой. Николай заколол его штыком от трехлинейки, обернув насадку штыка тряпкой. Потом час, не останавливаясь, бежали через пшеничное поле. Двое в пути отстали, наверное, дезертировали. Вышли к своим вчетвером. Уже через неделю Николая посадили заряжающим на Т-34. В первом бою раздавили взводом противотанковую батарею и сожгли несколько грузовиков. Николаю обещали медаль «За отвагу», но во втором бою танк подбили и про медаль, наверное, забыли.

Я успокоился. Большое дело — коллектив. И Михаил Филиппович, хоть и не танкист, но с нами часто собирался. Наладились отношения с Симой. Я пришел однажды в ее комнатку и сразу обнял. По глазам понял, что возражать не будет. Целовались так, что у меня опухли губы. Пытался раздеть, оборвал застежки на лифчике, и все было бы нормально, но стало плохо кому-то из раненых. Симу срочно вызвали. И в другой раз так получилось, что, кроме поцелуев и тисканья, ничего не вышло. Не было удобного места в переполненном зимнем госпитале. Сима обещала что-нибудь придумать, а у меня настроение стало совсем хорошим. Я уже не думал о неизбежной смерти.

В блокноте появились новые записи. Я вспоминал, как и почему подбивали меня. Первый БТ-7, на котором я прикрывал группу, выходящую из окружения, подбили из-за того, что я остановился подобрать упавшего с брони раненого. Сгоряча тормознул. Надо было дальше проскочить, найти хоть какое-то укрытие. Хоть и подло раненых бросать, но я из-за одного человека целой группой рисковал, и танк накрылся.

Вторую «бэтэшку» из засады в наступлении сожгли. Я так и не увидел орудия, которое стреляло в нас. Погиб заряжающий, а механик и я были ранены. Засада хорошо замаскированная, но я слишком шустро рвался вперед после разгрома немецкой колонны. Надо было лучше вертеть головой. Свою вину в гибели второго БТ-7 я определил в пятьдесят процентов.

Третий танк, Т-34, подбили тоже из хорошо замаскированной засады. Я мог ее предвидеть, хотя бы потому, что мы промчались, не заметив пулеметы, находившиеся у дороги. Да и пушек было несколько. Тогда погибли два человека из экипажа, а мы, двое раненых, я и стрелок-радист, добрели до медсанбата. Я поставил семьдесят процентов на долю своей вины. Возможно, это напоминало игру-считалку, но я хотел, пока есть время, спокойно проанализировать, почему гибнет столько наших танков. Я сам знал об этих причинах, но хотел, чтобы их подтвердили опытные танкисты, особенно командиры.

Командир танковой роты, один из списка выздоравливающих, вначале не очень шел со мной на контакт. Потом разговорился. Ответил просто и довольно подробно:

— Сорок первый не беру. А насчет сорок второго — наши самые главные беды: бардак при отступлении и лобовые контратаки. Комбаты и командиры бригад своего начальства больше чем немцев боятся. Я раз восемь в лобовые ходил.

— Но ведь выжил?

— Потому что крутился, как волчок, и никогда борт под снаряды не подставлял. Но два раза горел. У немцев оптика сильная, нельзя про нее забывать. Молодняк за полтора километра люк откроет, так, мол, виднее. А тяжелые зенитки у фрицев на этом расстоянии сто миллиметров брони свободно прошивают.

Повторил он и фразы Михаила Филипповича, командира стрелковой роты, о том, что маневр наших машин очень скованный. Дали коридор триста или пятьсот метров — и дуй по нему, в сторону не отклоняясь.

— Куда-то свернул, уже трусостью считается, — рассуждал капитан с одиноким орденом Красной Звезды на больничном халате. Перехватив мой взгляд, усмехнулся: — Не думай, что хвастаюсь. Просто хранить орден негде. Ты, парень, толковый. И жизнь свою цени. Если бы я все время только бы в лоб шел, давно бы сгорел. Один раз со взводом в обход пошел, так в мою сторону из пулеметов трассерами свои же палили. Мол, струсил, из боя выхожу. А я полукруг пару километров сделал и с фланга четыре пушки с обслугой расстрелял да еще грузовиков штук пять разбил.

— За батарею и грузовики орден получил? — спросил я.

— Нет. Позже, перед госпиталем. За компанию с комбатом дали. Командиру полка — Красное Знамя, а мне Красную Звезду. И еще. Чуть самое главное не забыл. Тебя, наверное, взводным поставят. Так вот. Выбирай хорошего, спокойного механика-водителя. Найдешь такого — считай, наполовину жизнь себе и своим подчиненным продлишь.

Я невольно вспомнил механика-водителя Прокофия Шпеня. Сколько раз этот рассудительный и умелый механик нас спасал и много чему научил. Он выжил в тяжелых боях и погиб, выходя из окружения, в сотне метров от наших траншей. Перетрусивший пулеметчик, не разобравшись, обстрелял группу, и Прокофию Петровичу досталась своя же, русская пуля в грудь. Как мы тогда удержались, не прибили того стрелка! Начистили морду, а человека не вернешь. Другие механики послабее были. Не хватало опыта.

Петр Илларионович Жуков, механик-водитель «тридцатьчетверки», тоже был неплохим специалистом. Но после того, как получил известие о гибели сына, словно с катушек съехал. Стал выпивать и погиб в той январской засаде вместе с заряжающим. Спаслись только мы со стрелком-радистом Сашей Черным, оба раненые. Но я экипажи не выбирал. Воевал с теми, кого дают. Правда, выгнал механика Грошева, когда вернулся из штрафной роты. Трусоватый, надломленный был человек. Про таких говорят, «из дерьма пулю не слепишь».

Однажды моими записями заинтересовался замполит. Снисходительно пробежал строчки Есенина, одобрил Константина Симонова, который, по слухам, был любимцем Сталина. Глянул и мои стихи. Слава богу, не дошел до записей бесед с танкистами. Хоть и любил с офицерами «по душам» поговорить, улыбался, но я ему не верил. Со временем понял его натуру. Держался за теплое место руками и ногами. Обязательно бы меня заложил и шум поднял. Чтобы показать свою принципиальность и нужность. Замполит в Новониколаевском госпитале, где я год назад лежал, из фронтовиков был, с покалеченной рукой службу нес, а этот считал, что большое дело делает, каждый день политинформации с помощниками читает.

Продолжая откровенные разговоры с ребятами — танкистами, нередко слышал я слово «судьба». Кому как повезет. Один из лейтенантов рассказывал, как сидели у танка, километрах в трех от передовой. Шестидюймовый фугас ударил в борт.

— Сплющился, лопнул, в броне трещина с палец, нас комками взрывчатки забросало, а снаряд не взорвался. Взрыватель, наверное, был неисправный. Удача или нет? У фрицев неисправные снаряды редко попадаются.

Очень много танков с экипажами гибли при отступлении и в котлах сорок второго года. Здесь ребята не стеснялись, костерили начальство, которое порой оставляло на произвол судьбы целые полки и дивизии. Я не обвиняю в трусости наших командиров высокого ранга. Приведу только высказывание немецкого генерала бронетанковых войск Фридриха Мелентина из его книги «Бронированный кулак вермахта», которую я прочитал сразу после выхода в 1999 году. С чем-то я был не согласен, хотя генерал подхваливал нас — победителей, но старательно втолковывал, какие грамотные операции проводил вермахт.

«Тактика русских, — писал немецкий генерал, — представляла собой странную смесь: наряду с великолепным мастерством существовала ставшая почти нарицательной негибкость русских атак. Безрассудное повторение атак на одном и том же участке, неумение своевременно реагировать на изменения в обстановке. Только немногие командиры среднего звена проявляли самостоятельность в решениях…»

Меня неприятно задело такое высказывание немецкого генерала о методах нашего отступления. Он писал: «Как принято у русских, из окружения были выведены прежде всего штабы, офицерский состав и некоторые специальные подразделения, а основная масса солдат была оставлена на произвол судьбы. Во всем районе не было захвачено ни одного штаба, а среди убитых не оказалось ни одного старшего офицера. Таким образом, русские сохраняли кадры для новых соединений».

То, что во время отступлений творился жуткий бардак, я в этом убеждался не раз, но фраза насчет эвакуации офицерского состава является явной брехней. Не буду говорить о высоких чинах, но капитаны, майоры сражались и гибли вместе с нами. И хоронили всех (если успевали) в одной братской могиле. Сколько их разбросано по степным приволжским холмам, где под одним обелиском лежат и рядовые, и офицеры. Мои рассуждения могут вызвать неоднозначную реакцию у читателей, особенно старшего поколения. Но почти полтора года войны изменили многое во мне. Огромные потери и отступления порождали у многих бойцов неверие в командование и злость.