До особого распоряжения - Борис Пармузин

Потом и они забылись. Кишлак потрясали новые события.

Из рукописи Махмуд-бека Садыкова

Я приехал в родной кишлак, где не был более сорока пяти лет. Это было в начале июня. До уборки

хлебов оставалось дней десять - двенадцать. До уборки хлебов...

Помню, как завидовали нам кишлачные ребята: сироты живут в самом богатом доме. Мы были

голодными, ходили босиком. Нас не могли отличить друг от друга. Рустам и Камил - двое ободранных

мальчишек.

Кого хотел сделать из нас Джумабай? Не знаю. Но его имя долго служило мне защитой в чужих

странах. В тесном караван-сарае не раз вспоминал я Джумабая, называя его уважаемым и

благодетелем. Так требовала обстановка. Вокруг сидели все «бывшие»: муллы, баи, курбаши.

Но обо всем этом я расскажу позже. Обо всем этом - долгий рассказ. А сейчас - о свидании с родиной.

В родном кишлаке сохранилась кривая улочка, по которой вниз к речке сбегает ручеек. И, конечно,

Айкар. Он по-прежнему красив. В июне лежат на нем синеватые полосы снега, и по вечерам прохладно.

Мы сидели в доме, который расположился над самой речкой. Было слышно, как вода перебирает

камни, недовольно ворчит.

Это был пятый дом, который я посетил в этот день, а у дверей уже ожидал мальчишка лет

двенадцати. Он должен отвести меня в следующий дом. Было уже поздно. Я ломал голову, искал

убедительную причину, чтоб отказаться, перенести посещение на завтра. Причина, собственно, проста. Я

устал. Из города мы приехали рано. Сразу же после завтрака нас пригласили к обеду.

Возле озера совхоз построил удобную чайхану. В густой листве поют птицы. Как прежде, клокочут

родники. Старая мечеть прячется в тени деревьев. На куполе пробилась трава. В мечети полутемно,

гулко, пусто.

Мы долго сидели над озером в чайхане. Подходили все новые и новые люди, знакомились. Мои

сверстники вспоминали:

- Это внук того самого, ну он еще хромал... Чабаном был.

6

Внук, широкоплечий детина, стесняясь своего роста, огромных рук, пристраивался с краю, осторожно

брал пиалу, будто боялся ее раздавить.

Запомнился один парень. Он жил в городе, работал в научно-исследовательском институте, вывел

новый сорт пшеницы, который посеял на полях совхоза.

- Внук Зухры-апа...

Ее фотографию я видел в областном музее, а помнил постоянно торопящуюся женщину, на плечах у

которой лежало все хозяйство. Помню и взбудораженный кишлак, когда мужчины отводили друг от друга

глаза. Поднять руку на грозного курбаши мог только мужественный человек.

Внук Зухры-апа уже кандидат наук. Когда мы возвращались в кишлак, он остановился у поля, сорвал

колосок, ловко размял его на ладони и показал мне литые семена. Это был новый сорт, которому не

страшна засуха.

Я отвык от земли. Многое забыл. Но никогда не забуду вкусный запах горячего хлеба. В каждом доме,

где я побывал в день приезда, подавали горячие лепешки. В нашем кишлаке они пышные, белые.

Мой юбилей праздновали в совхозном клубе. Говорили о моем детстве, юности, рассказали о пожаре,

о том, как Джумабай сам поджег поля бедняков, о том, как мы, мальчишки, той роковой ночью сбежали в

город. Подробно говорил выступающий о том, как я учился в школе, в институте.

О всей настоящей жизни моей было сказано несколько слов. Таких строгих, официальных слов:

«Потом выполнял особое задание Родины».

Ребята, устроившись в первых рядах, рассматривали мой орден Красного Знамени.

После доклада мне вручали подарки, выступали старые коммунисты, которые знали меня давным-

давно.

Пионеры по знаку вожатой вбежали на сцену с букетами цветов. Цветы покрыли длинный стол.

Несколько букетов я с трудом удерживал в руках.

В эту минуту я вспомнил, что у подножия Айкара никогда в те прошедшие времена не росли цветы...

СЛЕДЫ ОГНЯ

В интернате учили столярному делу. Это было занимательно. Шаркали рубанки; перестукивались

молотки. В мастерской стоял запах свежего дерева и клея. Не нравились ребятам только преподаватели.

Небритые австрийские пленные ходили в куцых, потрепанных шинелях, стеснялись своего вида.

Мальчишки смотрели на них исподлобья, морщились, когда австрийцы приходили в мастерскую в

промокших под дождем шинелях, от которых противно пахло и шел легкий пар.

Преподавали в школе и бывшие турецкие офицеры. Они отличались строгой, безукоризненной

выправкой. На уроках говорили о восточной поэзии. Прищурив глаза, слегка покачиваясь, преподаватель

читал Омара Хайяма, Фирдоуси, Джами, Навои. В тесном классе стояла тишина. Изредка через открытое

окно доносились крики извозчика, ленивый стук копыт. Там своим чередом шла пыльная, голодная жизнь

древнего города.

На грязном базаре продавали старую одежду, через шумную толпу прокладывал себе путь

прокаженный в серой мешковине с колотушкой в руках. Вдоль дорог сидели нищие.

Иногда голубоглазый турок подходил к окну, рассматривал город. Он умел обратить внимание

учеников на какую-нибудь уличную сцену.

- Вам не приходилось встречать этого человека? - небрежно спрашивал он.

Один за другим ученики тянулись к подоконникам. По мостовой, заложив руки за спину, опустив

голову, шел коренастый человек в новом халате, в дорогой чустской тюбетейке. У человека спокойный

шаг, аккуратно подстриженная бородка. Он будто отдыхает, прогуливается по тихой улице. Но за ним

шагал красноармеец с винтовкой в руках, рыжеватый парень, совсем молодой. Гимнастерка на нем

висела, тяжело шаркали старые большие сапоги.

Никто арестованного не знал. Да и не мог знать.

- Садитесь, - предлагал преподаватель.

Теперь он о стихах не говорил. Его рассказ посвящался турецким воинам, которые храбро боролись

за свою свободу, за автономию мусульман. Турецкие преподаватели очень часто подчеркивали на уроках

высокое значение этих слов.

В комнатах интерната железные поржавевшие койки прижимались друг к другу. Идти на уроки не

хотелось. Почти все ученики после завтрака забирались в постели. Тоненькие одеяльца не спасали от

холода. Но на улице еще холодней. Наступила зима. Даже интересные рассказы голубоглазого турка не

тянули в школу.

Появились новые преподаватели. Был среди них русский парень. Он очень походил на конвоира,

которого ребята видели как-то из окна. Турок заметил:

- Он из чека.

Парень рассказывал о Красной Армии, о Москве. Лицо у него было доброе, веселое. Однако его слова

воспринимали с недоверием.

Уроки столярного дела тоже прекратились. Австрийцы являлись в интернат только за пайком. Они,

смущаясь, получали незаработанный кусочек хлеба.

7

Однажды в холодный день пришел турок. Расположившись на койке, он начал урок. Ребятам это

понравилось. В сумрачной спальне сверкали кривые сабли, грохотали взрывы, умелые и хитрые воины

взбирались по шатким лестницам на высочайшие крепостные стены.

На языке Рустама вертелся коварный вопрос: почему же турок попал в плен? Однажды он не

вытерпел и спросил:

- Попасть в плен - это значит бросить саблю и поднять руки?

В комнате затаили дыхание. Все поняли вопрос. Понял и преподаватель.

- Не всегда так, - спокойно ответил он.

- А как же? - настаивал Рустам.

За последние два-три года он стал злым и грубым. Его раздражал даже этот турецкий преподаватель,

который вначале нравился ему. Ведь Рустам очень любил стихи. Он даже пробовал писать сам.

Турецкий офицер сидел на койке, сложив руки. Казалось, он пытается отыскать на ладонях следы от

рукоятки боевого оружия.

- Вы подрастете и скоро, очень скоро поймете, что борьба ведется не только на поле боя.

Впервые заговорил он с ребятами откровенно, как со своими друзьями.

- Саблю нужно уметь держать. Но если она силою обстоятельств на время отложена в сторону,

следует продолжать борьбу иными средствами. У мусульман слишком много врагов. Нам предстоит

создать свое, новое, сильное государство.

Все невольно покосились на Рустама. И он опустил голову.

- Завтра приедет комиссия, - сказал как-то турецкий офицер. - Слухи о том, что в школе срываются

занятия, дошли до начальства. Сумейте постоять за себя.