Десница великого мастера - Константин Гамсахурдиа

— Сбежал самый крупный зверь, — шепнул Георгий спасалару.

— Я не смел противиться тебе, — сказал Звиад -но не следовало выпускать Мамамзе из замка. Замыслы его мне были ясны еще вчера. Он хотел выведать, каковы наши боевые силы. Он хорошо знал, что при царском дворе не тронут гостя. Знал также, что на второй день Нового года будет приглашен на охоту и тогда нетрудно будет скрыться.

Георгий насторожился при этих словах Звиада, но промолчал, горько упрекая себя за доверчивость.

Солнце склонялось к западу. Георгий успел убить трех оленей, семь волков, пять шакалов и трех ланей, но улыбка не озаряла лица удачливого охотника.

Оставалось последнее средство: спустить на поиски Мамамзе гончую царя — Куршай. Куршай была щенная, но, заслышав лай псов во время сборов на охоту, она так жалобно заскулила, что Георгий приказал взять ее с собой и в лесу водить на привязи.

Охотничий подвел Куршай к ясеню, где терялся след медведя. Куршай свернула влево, долго обнюхивала место, два-три раза обошла вокруг ясеня и лишь потом взяла направление. Доезжачий отправил вслед за Куршай трех псарей и трех стрелков.

Охотники пересекли тростниковые заросли и вошли в дубняк. Вдруг Куршай остановилась. Под дубом, валялся убитый медведь. Рядом со зверем в зарослях папоротника ничком лежал раненый Мамамзе.

В правой руке старик сжимал кинжал, его седая борода была забрызгана кровью. Капли крови темнели на утоптанной траве и помятом папоротнике.

Георгий был подавлен.

— Лучше бы Мамамзе сбежал, — признался он спасалару. — Трудно будет убедить Чиабера, что все это лишь случай во время охоты.

Долго терли виски Мамамзе. Он пришел в себя. Затем десять охотников с трудом донесли до дворца огромное тело старика.

Георгий приказал позвать Фарсмана Перса. Но этим не удовлетворился: из Фанаскертского замка был вызван лекарь Турманидзе.

— Где я?-опросил Мамамзе, придя в сознание. Глубокий вздох вырвался из его груди, когда он

узнал, что находится во дворце. Он провел рукой по глазам и сказал:

— Шкуру этого окаянного медведя я хотел преподнести царю, не пощадил себя…

Раненый зверь заманил его в чащу. Когда Мамамзе выпустил последнюю стрелу и попал медведю в живот, громадный зверь ринулся на него. Мамамзе отбросил лук и вступил с медведем в единоборство.

III

Несколько месяцев около Мамамзе находился лекарь Турманидзе. Каждую субботу царь или католикос навещали эристава, осведомлялись о его здоровье. Монах-постельничий бодрствовал по ночам у его изголовья, царский духовник читал ему псалтырь.

Мамамзе внимательно слушал старца, даже заучивал псалмы наизусть, издеваясь в душе над их наивностью.

Вечером в страстную субботу царь и Звиад пришли к больному. На этот раз посетители задержались. О прошлых войнах, о старинной охоте повел беседу Георгий.

— Хорошо бы сейчас поохотиться на журавлей в долинах Арагви!-сказал он.

В тот вечер царь был сердечней обычного. Но тревога все же не покидала Мамамзе. Каждую минуту он ждал, что вот-вот царь прервет беседу об охоте и заговорит о мятеже Колонкелидзе.

А дальше?

Дальше царь нежданно глянет на него своими большими карими глазами и скажет: «Ну и как же подло поступил ты, соратник моего отца и мой верный слуга!…» Что же ответит на это Мамамзе? Он приготовился заранее. Он будет упорно отрицать. Находился, мол, в то время в пути и ни о чем не ведаю. Бросят ли его в темницу, привяжут ли к столбу, выжгут ли глаза — при всех испытаниях он полагался на твердость своей воли.

Царь нарушил молчание, в упор взглянул на него и сказал:

— А ведь какая ловкая собака — Куршай! Мамамзе вздохнул свободно и просиял. Он оживленно подтвердил слова царя.

Георгий опустил голову, уставился в кирпичный пол, словно что-то выронил и теперь ищет.

— Да, собака очень преданное животное…

Острием вонзилось в сердце Мамамзе слово «преданное». Было ясно: от разговоров о преданности собаки легко перейти к предательству Мамамзе и Чиабера.

Мамамзе приподнялся, хотел что-то сказать, но Георгий перебил его.

— А вот мы, люди, несчастные создания, для спасения собственной жизни часто предаем верного нам человека,-растягивая слова, сказал он. Потом замолк и снова уставился в пол.

Не оставалось сомнения, что он сейчас назовет Мамамзе, Чиабера и Колонкелидзе, но вместо этого пораженный эристав услышал следующие слова:

— Помнишь, как греки заперли нас в Фанаскертской крепости, лишили воды и как на третьем месяце осады к нам стал подбираться голод. Мы зарезали тогда мою любимую гончую Кудай и съели ее… Облегченно вздохнул обрадованный Мамамзе.

— О да, великолепная была собака Кудай, как же не помнить, она была даже лучше Куршай.

Царь неожиданно встал.

— Спокойной ночи, — небрежно сказал он и собрался уходить.

Мамамзе приподнялся на постели. Он попросил у царя разрешения уехать домой.

От взгляда Георгия не укрылось, что нижняя челюсть Мамамзе при этом чуть-чуть выдвинулась и задрожала.

— Не лихорадит ли тебя?-спросил он.

— Все еще недомогаю, но, если будет на то воля царя, я бы поехал домой, верховая езда меня ободрит.

— Ты ведь мой гость, не мог же я сам заговорить о твоем отъезде, — произнес Георгий и обратился к спасалару: — Пусть конюший к утру оседлает коней, и пусть еще арба сопровождает гостя. Раны могут открыться в пути, ехать верхом ему будет трудно.

Оставшись один, Мамамзе встал, прошелся по покоям, разминая больные суставы, затем вышел на террасу башни и обвел глазами город.

Зубчатые черные стены крепости окаймляли бледно-синий небосвод. В церквах ударили в било, сзывая народ к вечерне. Из дворцового храма доносилось хоровое пение. В ограде монастыря кишело черное воинство монахов. На башне Арагвских ворот перекликались дозорные. Медленно спускалась ночь на сгорбленную спину Сарки-нети. Яблоневый и алычовый цвет легким снежным покрывалом раскинулся над садом католикоса. В кустах щелкали соловьи.

Прислонившись к перилам террасы, стоял эристав Мамамзе. Радость завтрашнего отъезда приливала к сердцу. Он взглянул на восток— месяц поднимался над Крестовым монастырем. Вдруг на мосту Звездочетов заметил он огненное сверкание. Через мост шли ратники, закованные в латы. Мамамзе вспомнил, что и третьего дня дружина ратников проскакала в сторону Херкской кре-, поста. Старик взором следил за сиянием шлемов. Ратники скрылись за горой и вновь появились на подъеме. Молча проехали всадники. Только топот копыт да фырканье коней нарушали тишину. Затосковал Мамамзе по битвам и верховой езде. Всадники между тем пересекли площадь Самтавро, и гарнизонная стража открыла им северные ворота.

Наступила полная тишина. Почернели островерхие купола церквей, на небе зажглись звезды, Беспокойство овладело Мамамзе в обступившем его безмолвии.

Много месяцев Мамамзе находился в Мцхете. Ни царь, ни католикос, ни спасалар за это время ни словом не обмолвились о мятеже пховцев и арагвинцев. Гнев и угроза бушевали за их внешней предупредительностью. Прошлый месяц царь со свитой провел в Уплис-цихе:

По ночам войска передвигались между Херки и Уп-лисцихе. Все ночи слышал Мамамзе топот копыт. Во дворце царила какая-то суматоха. Быть может, царь готовился к войне с кесарем или с тбилисским эмиром?

Да… но что стало с Чиабером и какая судьба постигла Колонкелидзе?

А что, если им обоим выжгли глаза, а крепости Корсатевела и Кветари уже сравняли с землей?

Что станется тогда с Мамамзе?

Ему, по— видимому, дадут оправиться от болезни… Постельничий-монах подозрительно молчит. Возможно, что он соглядатай.

Нет, ясно, дожидаются лишь выздоровления гостя, и, кто ведает, не последняя ли это ночь в жизни эристава Мамамзе?

«О ночь, поведай мне тайные помыслы твои!»

Куда направляются те всадники, что проехали недавно через мост Звездочетов? Быть может, Чиабер и Та-лагва уже находятся в Мцхете, брошены в темницу, и в одну из ночей они все трое будут обезглавлены?.

Разве не так поступил Георгий с цота-эриставами из Цхратбы? Сначала позвал отца в гости, заставил преклонить голову, потом по вызову отца забрал сына из крепости Цхвило. Три месяца держал обоих в Санатлой-ской темнице. На страстной неделе послал к ним своего духовника, велел причастить их и затем, обезглавив отца и сына, бросил их трупы в Арагву. Так покарал он эри-ставов за измену.

О этот царский духовник, этот чернорясый ворон! Всегда ненавидел его Мамамзе. Воистину — он соглядатай!

К нему, "почетному узнику, приставил его царь Георгий. Его карканье— верный предвестник смерти. Первые месяцы, когда Мамамзе боролся со смертью, духовник каждое утро совался к нему в спальню, вглядываясь своими прищуренными глазами в Мамамзе, словно спрашивая: разве все еще теплится в тебе душа?

Приговоренному к позорному столбу узнику он поднесет причастие, расскажет о том, как Христос на свадьбе в Кане Галилейской обратил воду в вино…