Знак равенства - Александр Мирер

...В пустом кабинете раздувает ветром занавески, блестит колпачок авторучки, лежащей наискось у бювара, а врачи проходят приемную и спускаются по темной лестнице - Бронг впереди и в двух шагах позади Риполь. Они идут мимо стеклянных дверей по широкому больничному коридору. Сестры в монашеских чепцах встают из-за белых столиков. Они кланяются и смотрят вслед, и с ними смотрит Василий Васильевич. Вместе с сестрами и подслеповатой санитаркой в холщовом халате он смотрит вслед доктору Бронгу и одновременно чувствует, что все эти люди, двери и стеклянные столики смотрят вслед ему - как он идет, чтобы принять то последнее, что ему отмерено в жизни, и пусть это - последнее, но почему это - последнее, и ничего нельзя сделать насовсем, навсегда, а двое идут и идут, и глянцевый линолеум поскрипывает под их каблуками.

Открывается дверь. Седой человек, не оглядываясь, входит в нее, и Василий Васильевич понимает теперь, что путь ведет Бронга в будущее. Из прошлого в будущее. Есть прошлое у доктора Бронга, и поэтому есть будущее, но что есть у Поварова Василия Васильевича?

...Дверь закрывается медленно, как будто время пошло медленней, и он вглядывается в свое прошлое, и ничего не видит. Обрывки, кусочки. Университет, оставленный вовсе не из-за любви великой, а от лени и слабости. Потом одна работа, другая, и вот ему уже пятьдесят два, и что он такое? Кассир... Разве в том дело, что он простой служащий? "Спиноза шлифовал камни, Сервантес был солдатом", - думает Василий Васильевич, и почему-то его обдает безнадежностью. "Сервантес был простым солдатом, и у него была великая любовь, о которой теперь никто не знает", и он снова пытается вспомнить что-нибудь о себе, но тщетно. Ничего значащего нет позади, только короткие годы с Ниной и потом длинные годы без нее, и все уже потеряло смысл. Он хочет вспомнить ее лицо и видит только фотографию, ту, что стоит в нише буфета - смущенную улыбку и потускневшую ореховую рамочку.

Но поздно вспоминать. Путь окончен. Двое вошли в лабораторию, прогрохотала дверь, затянулись винтовые затворы на косяках. Поздно, поздно...

Высокий зал. Стеклянные стены, за которыми городская ночь мечется и прыгает огнями. Два блестящих длинных ящика посреди зала. Бронг осторожно кладет шприц и говорит голосом Василия Васильевича:

- Ну, вот. До свидания, дружище Рип. Спасибо. Не грусти. Я засыпаю... Начали...

Резкими, ловкими движениями Риполь укладывает его в правый ящик, швыряет вниз прозрачную крышку и сейчас же рывком посылает вперед рукоятку, а сам смотрит, вытянув шею... правый ящик, левый, и вот в правом мутнеет прозрачная жидкость, скрывая тело, а в левом мутная светлеет. Что-то лежит на дне.

Крышка отскакивает в пространство между ящиками. Риполь быстро, осторожно ведет рукоятку к себе. Он стоит у приборного пульта и напряженно следит за стрелками. Внезапно он оставляет пульт и перебегает к ящику. Рука в высокой резиновой перчатке ныряет под голову тому, кто лежит на дне...

Василию Васильевичу вдруг стало нехорошо - мутно, тошно. Он смотрел, вцепившись в подлокотники, как Риполь поднимает над дымящейся жидкостью его плечи и слепую голову. Со лба и редких волос стекала мутнея жижа.

Человек открыл глаза. Они были туманны, и веки еще закрывали зрачки наполовину, но левая бровь была приподнята и чуть изогнута, и это придало бессмысленному лицу скептическое и насмешливое выражение.

...Василий Васильевич вскочил и ударил ногой в дверь. Он еще успел почувствовать, что сидит в горячей ванне, голый, а Риполь смотрит прямо ему в лицо, но дверь ложи распахнулась, и он пробежал через вестибюль и очутился на улице. Послышалось хихиканье, замок защелкнулся со звоном и стуком.

Луна висела прямо над переулком. Поваров один стоял у подъезда, окрашенного в грязно-бурый цвет. Он подергал ручку - заперто. Он посмотрел вверх - никакого намека на вывеску кино. Старинный дом, ветхий, желтовато-серый.

Было совсем тихо, лишь стучали твердые шаги за углом. Маленькая вывесочка блестела у подъезда, но муть плыла в глазах - ничего не прочесть... Василий Васильевич дернул ручку - раз, другой, третий. Массивная медная ручка в виде львиной лапы с кривыми когтями...

- А, это вы... Что вам здесь нужно?

Милиционер шел по мостовой, придерживая полевую сумку.

- Не знаю, - сказал Василий Васильевич. - Как называется этот кинотеатр?

Милиционер смотрел на него с непонятным выражением в глазах:

- Кинотеатр? Пойдемте-ка отсюда...

Лейтенант бросил папироску и уже приготовился взять его за локоть, но тут дверь открылась, и целая толпа сразу выскочила на мостовую и окружила Василия Васильевича.

- Пойдешь под суд, - сказал Терентий Федорович.

Римма Ивановна вздохнула и ответила:

- Вместе с вами, директор.

- Я в уголовщине не повинен, почтеннейшая...

- Ну, Терентий Федорович, ну какая это уголовщина?

- Молчать! Гнать тебя надо из врачебного сословия! Девчонка!..

Римма Ивановна вздохнула в трубку. Вздох был усталый и виноватый, и Терентий Федорович смягчился.

- Где он сейчас, твой кассир?

- Спит в лаборатории.

- Опять гипноз? - прямо-таки взревел директор и, не дожидаясь ответа, приказал: - Ждите. Через полчаса приеду.

Он тут же опустил трубку, чтобы не слышать вздохов Риммы Ивановны; посмотрел на часы. Шесть тридцать утра - Давид Сандлер с шести за работой, к восьми тридцати отбывает в свою клинику, следовательно, ловить его надо сейчас. Он снова взял трубку и услышал встревоженный голос Рахили Сандлер.

- Рушенька, - льстиво и решительно сказал Терентий Федорович. - Да, это я, и совершенно ничего не случилось. Давид работает, конечно? Пригласи его к аппарату... ничего, совершенно ничего не случилось... экстренная консультация... хорошо, перезвоню.

Он выждал две минуты, пока Рахиль перенесет аппарат в кабинет - у Сандлеров телефонные штепсели в каждой комнате.

- Давид? Слушай, Додик... и не подумаю оставлять тебя в покое. Одевайся, почисть сюртучок веничком... да помолчи! Через четверть часа я заеду за тобой, да, очень важно. Выручай.

Он выглянул в окно - машина чинно стояла двумя колесами на тротуаре. Каждое утро он удивлялся, увидев ее на месте, - рано или поздно она сломается, наконец, и он сможет ходить пешком. Сегодня же пойдет обедать на своих двоих. Без прогулок - в его-то годы!

- Юбилеи, - проворчал Терентий Федорович. - "Тот, чей сегодня юбилей, мне всех других друзей милей..."

В этом году им с Давидом исполнилось по семидесяти пяти лет.

Постукивая тростью по лестнице, и отпирая машину, и прогревая двигатель, он готовился к тяжелому, длинному дню - ох, в недобрый час он согласился на директорское кресло!

...Он предвидел неприятности уже тогда, когда в подвале его института появилась новая табличка: "Лаборатория электрогипноза" - в несчастливом соседстве со студией кинолюбителей. У него были принципы. Одним из первых значился; "Только молодость способна на истинное творчество". В соответствии с этим правилом он и подписывал им ассигнования - немного, очень немного, скромно. Он разрешил им работать по ночам. Студентам-медикам, студентам-психологам, молодым инженерам. Отпустил к ним Римму - очень, очень способная девочка и красавица! Талант в сочетании с обаянием. Он знал, что молодые инженеры, энтузиасты, все поголовно влюблены в молодую начальницу и что окрестные радиоинституты платят тяжелую дань новой лаборатории. Хитростью, просьбами, обаянием они собрали в своем подвале такое количество электронного оборудования, что пришлось нанять нового завхоза, отставного флотского радиста. И спустя пять лет, когда "электронный гипнотизер" по всем критериям перекрыл любого живого и Римма Ивановна закончила докторскую диссертацию, тогда начались неприятности.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});