Простор - Исмаил Гезалов

— Ну, отдохнуть-то мы. вам не дадим, пообещал Соловьёв, — работы по горло.

Инженер поспешил поправиться:

— Работу в поле я и считаю настоящим отдыхом…

— И тишину вам не гарантирую, — продолжал Соловьёв, посмеиваясь в душе над наивными, идиллическими восторгами городского гостя. — Мы сами нарушим степную тишь! Мы должны разбудить землю.

— Ну что ж, — беспечно согласился Захаров. — Нарушим! Разбудим! Это тоже по мне.

Байтенов не вступал в разговор, но его замкнутость нравилась Соловьёву больше, чем нескромная болтливость инженера. Игнату Фёдоровичу казалось, что, разговаривая, Захаров любуется собой, гладкой своей речью, что восторги его несколько наигранны, а тон слишком самонадеянный. Но он давно взял себе за правило не доверяться первому впечатлению, которое бывает обманчивым. Захаров был молод, а молодости свойственна некоторая самоуверенность. К тому же инженер располагал к себе непринуждённостью своих манер. «Обожду делать выводы, — решил Соловьёв. — Труд — вот лакмусовая бумажка для проверки человеческих достоинств и недостатков». А вслух сказал:

— Будем считать, что сейчас у нас состоялось лишь предварительное знакомство. Как следует узнаем друг друга только в работе. Вы ведь тоже небось гадаете: что за человек наш директор, сработаемся ли мы с ним? Не слишком ли он крут? Не слишком ли сух? Подождём, друзья, а жизнь сама покажет, кто из нас чего стоит. Одно могу твёрдо обещать: свою поддержку, свой совет, если он вам понадобится. И давайте сразу условимся: ежели что не заладится, если почувствуете, что не хватает знаний, опыта, не бойтесь в этом признаться, приходите ко мне. Жить на первых порах придётся в Иртыше, в гостинице, а как поставим первые вагончики и палатки, так переселимся в степь. Не пугает вас такая перспектива?

— Палатки так палатки, — сказал Байтенов.

А Захаров неуверенно пробормотал:

— Гм… Палатки в голой степи… Это даже романтично. Но, надеюсь, это ненадолго?

— Это уже от нас самих зависит. Чем скорее отстроимся, тем скорее справим новоселье. Специалистам мы предоставим квартиры в первую очередь. Вы, кстати, семейные?

— У меня жена — врач, — сказал Байтенов. — Работает в Павлодаре.

— Трудненько вам придётся, — посочувствовал Соловьёв. — Вы в совхозе, жена в городе.

— Она переедет ко мне, как только я устроюсь. Ведь в совхозе будет больница?

— У нас всё должно быть: и больница, и клуб, и ясли… А вы, товарищ Захаров, женаты?

Инженер, замялся:

— Я… видите ли… В общем-то я женат. Но вряд ли жена сможет приехать. У неё слабое здоровье.

— Климат у нас, можно сказать, целительный, — заверил Соловьёв. — На воздухе она, может, быстрей поправится?..

— Нет, — уже твёрже заявил Захаров. — Врачи не разрешат ей жить в совхозе.

— Ну, дело ваше, — сказал Соловьёв. — А сейчас, товарищи, отдохните, мой шофёр проводит вас в гостиницу. Завтра вам снова предстоит трудная дорога. Надо познакомиться с местом, где будет заложен совхоз, прикинуть, где что построить, как разместить тракторные станы. С нами поедут планировщики и первые совхозные работники. Да, да, кадры уже подбираются!.. А раз есть люди, значит совхоз уже существует!

2

Сначала машина бойко мчалась по широкой ровной дороге, а часа через два свернула на просёлок и принялась так трястись и подпрыгивать на замёрзших колдобинах, что пассажиры то и дело валились один на другого. Всюду ещё лежал глубокий нетронутый снег; лишь узкий просёлок, по которому ковылял «газик», чуть заметно темнел среди белой степи, хмурой от низко нависших туч. Мотор гудел сердито, натруженно, и казалось, то гудит сама степь, возмущённая тем, что кто-то посмел нарушить её безмолвие. «Газик» с трудом продвигался вперёд, и пассажиры добродушно подтрунивали над шофёром:

— Не вывали в снег, Тарас!

Тарас молчал, вцепившись в руль, в его широких плечах и спине чувствовалось напряжение, глаза не отрывались от убегающей вдаль дороги.

— Ты что приумолк, Тарас? — спросил Захаров. — Если что случится, я тебе помогу. Мотор я знаю, как свои пять пальцев!

— Вряд ли Тарасу понадобится помощь — он считается лучшим шофёром, — мягко возразил Соловьёв и, не удержавшись, добавил: — Только не шумит об этом…

Инженер обиделся и замолчал.

Когда приближались к Светлому, из-за туч выглянуло солнце, и степь засветилась чистым и мирным, приветным светом.

— Кажется, прибыли, — сказал Соловьёв, — вон и озеро!

Гребенюк остановил «газик» на самом берегу. Пассажиры, разминая затёкшие ноги, щурясь от сияния снегов, вылезли из машины. Игнат Фёдорович раскинул руки, словно желая обнять весь этот простор, и звонко, с мальчишеским задором крикнул:

— Здравствуй, степь-матушка!.. Здравствуй, озеро Светлое! Здравствуйте, поля совхозные!..

Все засмеялись: и о полях и о совхозе говорить было рано. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, разливалось белое половодье снегов — это были места, где редко ступала нога человека. Вдали, в разрывах тумана, который пыталось разогнать утреннее солнце, виднелись вершины неприступных, суровых гор. Перед приезжими матово поблёскивало озеро, затянутое серой ледяной плёнкой и вовсе не оправдывавшее в эту хмурую пору своего поэтического названия.

Степь поражала гнетущей величественностью: казалось, нет ей ни конца, ни края; казалось, нет во всём мире ни городов, ни сёл — нет ничего и никого, кроме путников, стоявших на берегу озера и слушавших тишину. Эта глубокая тишина, царившая в степи, была, пожалуй, ещё величественней, чем сама степь с её грандиозными просторами. Безмолвие степи было подобно молчанию мудреца, погрузившегося в долгое раздумье перед тем, как удивить мир полной великого смысла речью.

И все чувствовали: недолго ещё осталось ждать, когда люди снимут с безмолвной земли обет молчания и произнесут вместе с ней прекрасные слова: «Да здравствует жизнь, да здравствует труд!»

Сегодняшний их «приезд сюда был боевой разведкой перед решающим наступлением. И когда добралась до Светлого вторая машина, на которой приехали планировщики и топографы, Соловьёв сказал:

— Не будем медлить, товарищи. За работу!..

Они ходили по берегу озера, выбирая места для будущих построек, объезжали степь, отводя участки под тракторные станы, спорили, обсуждали. Планировщики, расставив свои треноги, производили топографические измерения. Соловьёв то и дело обращался с вопросами то к Су-Ниязову, то к уста Мей-раму, то к Захарову: как они думают, где лучше расположить помещения под тракторный парк, жилые дома, гараж, столовую, баню.

Захаров, словно дорожа своим городским обличьем, надел в эту поездку лёгкое пальто, шляпу, ботинки на толстых подошвах, шёлковые узорчатые носки. Солнце хоть и повернуло на весну, но пока ещё проигрывало в поединке с резким студёным ветром, секущим лица, забирающимся в рукава и за воротник, и Захаров совсем замёрз: нос и уши покраснели, как обожжённые, кожу на щеках стянуло. Пытаясь согреться, он курил одну папиросу за другой и звонко щёлкал каблуком о каблук.

— Предупреждали тебя! — неодобрительно заметил Байтенов. — Надо было взять из Павлодара шубу, валенки… Всё хорохоришься!

— Нич-чего! — отвечал инженер, у которого зуб не попадал на зуб. — Я спортсмен, мороз мне нипочём.

— Ну, если ты спортсмен, побегай, — буркнул Байтенов. — А то превратишься в сосульку!

Сам он отшвырнул лопатой снег, разрыхлил землю, взял её на ладонь, помял жёсткими, с затвердевшей кожей, пальцами, и глаза его, минуту назад хмурые, загорелись счастливым блеском;

— Не земля — золото!.. Чистое золото!..

Захаров взглянул на него снисходительно и снова принялся бить ногой о ногу.

К планировщикам подошёл Тарас, который возился до этого у своей машины, молча принялся помогать им. Вдруг слуха его коснулась песня, напряжённо-печальная, проникающая в самую душу. Песня доносилась издалека, скорее всего с противоположного берега, слов не было слышно, но по голосу, молодому, гортанному, полному глубокой пронзительной грусти, можно было угадать, что пел юноша-казах, чабан или охотник, одиноко бродящий в пустынной степи. Тарас замер, поднял голову. Заслушались и остальные. Даже Захаров и тот перестал уминать снег закоченевшими ногами.

— Это песня Абая, песня о неразделённой любви, — пояснил Соловьёв и, помедлив, добавил: — Хорошо поёт!..

Песня всех взяла за живое, и особенно взволновала Тараса. На его лице застыло выражение боли. «Разбередил певец его рану, — подумал Соловьёв. — Такая песня хоть кого возьмёт за душу, её напев растревожит даже заглохшую любовь. Как это сказал Мухтаров?.. От сердца к сердцу тянутся невидимые нити. А в песне печаль и радость особенно красноречивы».

Песня смолкла, все снова занялись своим делом, но долго ещё никто не разговаривал.