Азиатский берег - Томас Диш

Каждый новый цикл был как будто холоднее предыдущего, и с каждым днем солнце все раньше скрывалось за белыми холмами.

* * *

Однажды вечером, возвращаясь из кино, он поскользнулся на обледенелой мостовой и порвал брюки, да так сильно, что починить их уже не представлялось возможным. К тому же это был его единственный зимний костюм. Олтин дал ему адрес портного, который мог бы сшить другой костюм достаточно быстро и дешево. Олтин сам поторговался с портным и даже выбрал материал, тяжелый шерстяной трикотаж неопределенного сизоватого цвета. В новом костюме Джон почему-то стал казаться ниже ростом. Он не разбирался в тонкостях портновского искусства и не мог понять, в чем тут дело: в особой форме лацканов, длине заднего разреза или ширине штанин. Тем не менее костюм сидел просто идеально. И если теперь Джон выглядел ниже ростом и толще, возможно так он и должен был выглядеть, а все предыдущие костюмы, наверное, лгали. И еще одна метаморфоза: его кожа на фоне сизо-голубого цвета костюма казалась уже не загорелой, а желтоватой, и Джон становился более похожим на турка.

Он вовсе не стремился походить на турка. Ему лишь хотелось избежать общения с другими американцами, которых, как выяснилось, здесь немало даже в такое межсезонье. Кроме того, снижение численности вызвало усиление их стадного инстинкта. Малейшего знака, такого, как слово, сказанное по-английски, письма с американским штемпелем, экземпляр «Ньюс-Уик» или «Геральд Трибюн», оказывалось достаточно, чтобы вызвать у них приступ бурной общительности. Потому следовало иметь некий камуфляж, а также знать и избегать тех мест, которые они чаще всего посещают: Диван Йолу, Кумхуриет Кадесси, Американскую библиотеку, Консульство и восемь из десяти больших ресторанов.

Когда зима твердо заявила о себе, он прекратил свои экскурсии. Впрочем, два месяца хождений по оттоманским мечетям и византийским развалинам сильно обострили его чувство «произвольности». Теперь уже комнаты, в которых он жил, шаткий стол, цветастые занавески, безвкусные фотографии, пересекающиеся плоскости стен и потолков, порождали такое же изобилие «проблем», как и великие мечети Сулеймана и Султана Ахмета со всеми их михрабами и минберами, сталактитовыми нишами и фаянсовыми стенами.

И это изобилие было явно чрезмерным. Днем и ночью комнаты действовали на Джона угнетающе, отвлекали его от всего, чем он пробовал заниматься. Он знал их, как заключенный знает свою камеру — каждый дефект конструкции, каждое пятно, и даже точное расположение света в любой час дня. Конечно, можно было переставить мебель, повесить свои фотографии и карты, вымыть окна и отчистить полы, прибить какие-нибудь книжные полки (все его книги оставались в двух чемоданах). Уничтожить все чужое силой своего самоутверждения, как устраняют дурной запах благовониями или ароматами цветов. Но это означало признать поражение своей теории.

В качестве компромисса он стал посещать вечера в кафе неподалеку от своего дома. Там он сидел за столом у окна, созерцая спиральные струйки пара, поднимавшиеся из стакана с чаем. В дальнем конце длинного зала за потускневшим медным кофейником двое пожилых людей всегда играли в трик-трак. Прочие посетители сидели сами по себе, и их мысли едва ли сильно отличались от мыслей Джона. Даже когда никто не курил, воздух был насыщен едким дымом наргиле. Разговоры случались редко. Кипел наргиле, игральные кости стучали в кожаном стаканчике, шелестела газета, изредка стаканы звякали о блюдца.

На столе перед ним всегда лежали красный блокнот и шариковая ручка. Но он не прикасался к ним, пока не наставало время уходить.

Уже почти утратив привычку анализировать собственные ощущения и мотивы своих поступков, он все же понимал, в чем состоит особое достоинство этого кафе, — здесь было самое надежное убежище от всепроникающей «произвольности». Пока он сидел здесь, соблюдая требование ритуала, простого как игра в трик-трак, все элементы окружающего пространства постепенно упорядочивались, и вещи занимали свои места. Стакан становился тем и только тем, чем следовало быть стакану горячего чая; такое ясное восприятие медленно распространялось по комнате — подобно кругам на воде от брошенного камня, — и все предметы наконец обретали свое истинное значение.

* * *

Сначала он не обратил внимания на легкое постукивание, лишь смутно ощутил какое-то нарушение гармонии. Когда в окно кафе опять постучали, он поднял голову.

Это были они, женщина и мальчик.

Со времени своей поездки в Ушкюдар три недели назад он уже видел их. Мальчика дважды: первый раз — в переулке неподалеку от Консульства, а потом — сидящим на перилах моста Каракё. Женщину — по пути в Таксим (они обменялись взглядами, несомненно узнав друг друга), но никогда прежде он не встречал женщину вместе с ребенком.

Не было полной уверенности в том, что это именно они. Во всяком случае, он видел женщину и ребенка, и женщина стучала костяшками пальцев в окно, очевидно стремясь привлечь чье-то внимание. Чье же? Если бы удалось взглянуть на ее лицо…

Он огляделся по сторонам. Игроки в трик-трак; небритый толстяк, читавший газету, смуглый человек в очках и с большими усами; два старика в противоположных концах зала, курившие наргиле, — ни один из посетителей кафе не обратил внимания на женщину.

Он опять стал смотреть на свой стакан, который уже не был образцом совершенства и порядка. Теперь стакан с чаем превратился в бессмысленный посторонний предмет, вроде какого-нибудь черепка, обнаруженного среди руин погибшего города.

Женщина продолжала стучать в окно. Наконец владелец кафе вышел и что-то крикнул ей. Лишь после этого она ушла.

Он просидел над холодным чаем еще минут пятнадцать, потом вышел из кафе. На улицах ни женщина, ни мальчик ему не встретились. Стараясь сохранить спокойствие, он дошел до своего дома и, зайдя в квартиру, сразу же запер дверь на цепочку. С того дня он в это кафе больше не заходил.

* * *

Когда в тот же вечер женщина пришла и начала стучать в его дверь, он не удивился. И такие посещения стали повторяться каждый вечер, часов в девять, самое позднее в десять.

— Явуз! Явуз! — звала женщина.

Глядя на черную воду, на огни другого берега, он часто думал о том, что в конце концов все равно придется сдаться и открыть ей дверь.

Но ведь тут явная ошибка — из-за какого-то случайного сходства. Он вовсе не Явуз.

Джон Бенедикт Харрис. Американец.

Может, тут когда-то и жил какой-нибудь Явуз? Человек, который повесил на стену эти фотографии.

Две голые женщины, вероятно близнецы, верхом на одной белой лошади.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});