Свидание в Брюгге - Арман Лану

Свидание в Брюгге

(Роман)

ФИЛИППУ ДЕ КОНЕНК

Мы здесь одни

Мы здесь одни

Мы дети дюн и ветра

Среди песков

Кружимся мы

В проклятом карнавале этом

Где дьявол открывает бал

Бал мертвецов живых

Armand Lanoux, LE RENDEZ-VOUS DE BRUGES, 1958 Перевод с французского Р. Родиной

Часть первая. Марьякерке

Глава I

Снег шел от самой границы, не переставая. Он вырывался из недр Севера и очертя голову кидался навстречу желтым огням машины, а те ненасытно глотали и глотали его. Снежинки соединялись в замысловатые фигуры, прихотливо менявшие рисунок, и, чуть коснувшись ветрового стекла, вдруг передумывали в последний миг и начинали таять, неохотно, как бы сожалея и грустя об этом. Слегка притормозив у желто-красного дорожного знака, Робер прочел: БРЮГГЕ, 14 КМ.

— Вот мы и во Фландрии. На французском надписей больше не будет.

— Прелестный вечер, — вздохнула Жюльетта, кутаясь в мех.

Когда ей казалось, что положение безвыходно, она прибегала к спасительным банальностям, супруги понимающе улыбались друг другу, и все сглаживалось. Но сегодня уловка не удалась. Жюльетта включила радио. Сперва послышалось лишь пришепетывание, что-то легкое и веселое; вспомнились летние каникулы, поездки на Юг. Новая машина еще свеже пахла кожей. Робер сидел в одной куртке: отопление работало превосходно. Но Жюльетта зябла, она всегда зябла, когда чувствовала себя несчастной.

Приемник разогрелся, засветился зеленым глазком, и стал отчетливо слышен орган Мортье! Нет, решительно всюду одно и то же: сперва таможни — французская, бельгийская; голубой цвет, цвет хаки; кепи, фуражки; и те же полицейские, и такие же объявления, только здесь — по-фламандски. И вот теперь Мортье с его роковыми страстями, словно вбивающий гвозди в голову. Отвратительный инструмент, неотвязный, как шарманка на ярмарке! Падам, падам — неслось из приемника. Падам, падам — разудалая пляска смерти нашей цивилизации, механизированной и милитаризированной.

Машина делала сорок километров в час, ветер гнал по дороге снежные валики, то сдувая, то снова наметывая их.

— Если и дальше так будет, — сказал Робер, — придется немного спустить шины.

Оттого что «аронда» еле ползла, время тянулось бесконечно. Большие придорожные тополя, исхудавшие и обессилевшие, раскачивались на ветру и плели из ветвей кружевной узор на фоне ночного неба. Пейзаж, который развертывался вокруг, был похож на негативное изображение.

— Ну вот, скоро и Брюгге, — сказал Робер. — Остенде остался слева. Как, должно быть, красиво Северное море! Интересно, что в такую погоду делают малютки-сирены?.. Ты знаешь легенду о маленьких сиренах?

Жюльетта не ответила. Обернулась назад. Там на заднем сиденье, вытянувшись, спала девочка. Жюльетта приподнялась, стукнулась головой о потолок, вскрикнула скорее не от боли, а потому что настроение было паршивое, и встала коленками на сиденье. Краем глаза Робер увидел маленькие узкие туфельки на высоком каблучке. Улыбнулся. В декабре, в разгар зимы, она ехала из Парижа в бальных туфельках, и куда — во Фландрию! Верна себе! Жюльетта еще плотнее укутала ребенка в пестрое марокканское одеяло, которое Робер привез из Марракеша, куда он недавно совершил паломничество.

— Домино, Домино, — промурлыкала Жюльетта.

Домино, маленькая Доминика, спала.

Счастливая она. Ей все нипочем: границы, таможенники, чужой язык, декабрь, снег. Ей было решительно все равно, что ожидает их в конце этой длинной северной ночи. Нет, что такое рождество, ей, конечно, хотелось узнать. Сам праздник ее интересовал. Она мечтала о рождестве… Да, Домино была счастлива…

Убедившись, что добросовестно выполнила свои материнские обязанности, Жюльетта повернулась к Роберу и, ахнув, стала медленно оседать: на них надвигалась огромная черная масса. Свет белых фар ослепил водителя «аронды». «Нет, ей ни за что не привыкнуть к белым фарам!» — пронеслось в голове у Жюльетты. А впрочем, она бы и не села за руль ночью в Бельгии! Мощный грузовик прогромыхал рядом с малолитражкой, обрушив на нее снежную лавину, и на миг Роберу и Жюльетте показалось, будто их чем-то больно хлестнуло. Но вот опять водворилась тишина, и опять между снежными валиками, которые слетали с обледенелого асфальта, впереди побежала длинная дорога. Машина пошла еще медленнее.

— Ты стала такая нервная!

— Да? А кто виноват?

Мортье все не мог остановиться. Уже в который раз повторял он давно вышедшую из моды песню: А ты ведь говорила, ты говорила, ты говорила, что так его любила… Жюльетта убавила звук, забилась в угол и закрыла глаза.

Когда наконец Жюльетта разомкнула веки, радио молчало; должно быть, Робер выключил его, чтобы дать ей немного поспать. Но эти знаки внимания больше не трогали ее. Теперь машина не делала и тридцати километров в час, тем не менее ее то и дело заносило. Однако Робер оставался абсолютно невозмутимым. И был похож на египетского бога, и был такой же загадочный.

На одном из поворотов Жюльетта четко увидела его профиль: брюнет с вьющимися волосами, даже слишком вьющимися, и большими темными глазами; усы «под Брассанса», — с тех пор как певец стал знаменитостью, — что выводило Жюльетту из себя. На руле возле нее лежала рука в черной перчатке, правая. Чуть ниже на руле — левая, без перчатки.

На правой руке всегда перчатка, на левой — всегда нет.

Хотя они были женаты вот уже десять лет, Жюльетта никак не могла привыкнуть к этой руке в кожаной перчатке: как будто перед ней житель с другой планеты, какой-нибудь марсианин. А между тем этот здоровый сильный мужчина жил вполне в ладу с эпохой, приняв в ней все самое современное, самое новое — слишком уж безоговорочно, на взгляд его молодой жены, которая вкладывала несколько иной смысл в понятие современного. Для него машина — излюбленный способ передвижения, даже зимой, хотя есть поезд и на нем куда удобнее. Конечно, затея с машиной казалась смешной, но Робер Друэн страстно любил всякого рода технические новинки. Магнитофон — это уж обязательно: он незаменим на работе, диктофон — тоже совершенно необходимое орудие труда, а также микрофильм, телеобъектив, короче — все, что современность предоставляла в его распоряжение. И по правде сказать, если бы он не пользовался так свободно всеми этими современными игрушками, он бы не стал в сорок лет одним из лучших режиссеров-постановщиков французского телевидения.

Они свернули на освещенный перекресток, и Жюльетте подумалось, что благодаря множеству указателей здешние беспорядочные дороги выглядят как настоящие автострады. Снег все кружил. Справа выплыло какое-то черное пятно. Вокзал, должно быть. Ну конечно, вокзал. Мимо, оставляя в стороне Брюгге, катил поезд, — куда увозил он рождественских путешественников: в Остенде, Англию? — хм, как тут чудно пишут: Оостенде, — или в Брюссель? Остенде, Брюссель, они казались еще более чужими и далекими из-за странного написания, непривычного для нее, парижанки с улицы Пикпюс.

— Это Брюгге? — спросила она.

— Да, Брюгге, мертвый город! Романтика! Знаменитая брюжская звонница!

Жюльетта никогда не видела Брюгге, но, как все французы, знала северную Венецию по открыткам, знала ее монастырь, ее лебедей, ее каналы. То, что она увидела сейчас в иллюстрированном путеводителе по городу, противоречило уже сложившемуся представлению о нем. И, словно нарочно, вдали выступили контуры нереальных, как декорации, зубчатых зданий.

От этого ее неприязнь к мужу еще возросла. Ее раздражало, что ему ничего не стоило в любой момент набрать по телефону нужный номер, что он вел машину одной рукой и что все, за что бы он ни брался, отдавало ремеслом фокусника. «Я-то думала, что вышла замуж за артиста, а он оказался фотографом». Ей страшно понравилась такая уничижительная характеристика мужа. Нет, она, Жюльетта, парижанка из бедных кварталов, была другая, ее ничуть не трогал технический прогресс. Она уже не сомневалась, что никогда не простит ему эту поездку в легендарный город, которая навсегда стерла миражи прошлого.

Робер зажег свет в машине и, изогнувшись всем телом, удерживая руль только тяжестью правой руки, левой вынул из ящика для перчаток план города. План был сделан от руки. Неожиданно, разорвав тьму, рядом с ними возникло роскошное, все в огнях, здание, одиноко торчавшее среди равнин и полей, где носились снежные вихри.

На фасаде готическими буквами было написано: БРЕЙГЕЛЬХОФ.

В памяти всплыли обрывки уроков немецкого языка, которому она училась на курсах. «Брейгельхоф» — наверное, «дом Брейгеля» или что-то в этом роде. По фасаду бежали лимонно-желтые и ярко-красные буквы рекламы, предлагавшей какие-то сорта сигарет и пива. За тюлевыми занавесками красовалась нарядная елка.