Великое кочевье - Афанасий Коптелов

— Маленько кочуем, — сказал Борлай и растерянно улыбнулся, показывая на сгрудившихся позади него лошадей и коров.

— Хы, ясны твои горы! — добродушно прозвенел огненнобородый и, увидев в мгновенный просвет вереницу всадников, хлопнул руками по бедрам. — Как же мы разъедемся с вами?

— Миликей Никандрович! Что ты с ним разговоры завел. Заставляй пятиться, — загремел раскатистый бас пучеглазого.

— Назад ходить нельзя, — объяснил Токушев.

Передняя лошадь свадебного «поезда» чуточку посторонилась. Воспользовавшись этим, Борлай проехал мимо Миликея Охлупнева, но с вороным конем столкнулся вьюками.

Пучеглазый верзила левой рукой схватил Пегуху под уздцы, а правой ударил по губам:

— Назад!

Испуганная лошадь, запрокинув голову, топталась на месте. Сзади нажимало сгрудившееся стадо коров, и она, не выдержав, ринулась на верзилу.

Тот ругался, размахивая кулаками, лез в драку.

— Осип Викулович, замолчи! — раздался из тумана строгий, зычный голос женщины.

Этот голос Борлаю показался знакомым.

Из-под горы, подобрав полы армяков, бежали бородатые поезжане, а сверху спешили алтайцы, перепрыгивая с камня на камень.

— Охлупнев, язви тебя, чего ты смотришь? Перекидывай лошаденок через камни.

Огненнобородый стоял в стороне, на высоком обрыве.

— Нельзя так, надо подобру, по-человечески, — говорил он. — Они на новое место кочуют — им тоже вертаться нельзя.

Храпели, ржали и лягались лошади, дико мычали быки, плакали дети. Невеста вскрикнула, притиснутая к камням, и, ухватившись за выступ скалы, взобралась наверх.

Казалось, перебранкой дело не кончится. Назревала стычка. Но вот появилась круглолицая, вся в веснушках, рослая женщина с выбившимися из-под кашемирового полушалка длинными прядями темно-русых волос. Это была свояченица Миликея — Макрида Ивановна, первая на селе краснобайка и присловница, без которой не обходилась ни одна свадьба. Увидев Борлая, спрыгнувшего на камень, она воскликнула:

— А-а, знакомый! Здравствуй! — И распорядилась: — Давай-ка принимайся за работу.

— Драстуй! — ответил Борлай и тронул шапку на голове.

А женщина уже засучила рукава — запястья у нее оказались красными и толстыми, словно сучья вековых сосен, — подоткнула подол широкого платья под гарусный пояс и схватила ошалевшую корову за рога, казалось — сейчас перебросит через камни, но она осторожно протащила ее мимо свадебного поезда. Следом Охлупнев вел упиравшегося быка.

Алтайцы снимали вьюки и по едва заметным выступам в скале переносили вниз.

Невеста сидела на склоне ущелья и, обняв камень, плакала. Макрида Ивановна, главная сваха, озабоченно взобралась к ней.

— Не лей слез, голубушка моя сизокрылая. Табуны повстречались — это к добру: всю жизнь в достатке проживешь, детей вспоишь, вскормишь.

Она вздохнула огорченно, вспомнив что-то свое, заветное, и, повернувшись, пошла к коню.

Жених помог невесте сесть в седло, и свадьба двинулась дальше.

Борлай посмотрел на широкую спину русской женщины, как бы впаянной в усыпанное посеребренными бляхами седло. Он узнал ее: это она водила его на могилу Адара — и пожалел, что не спросил, как ее звать.

— Маленько спасибо тебе! — крикнул на прощанье.

Она не оглянулась. А через миг исчезла в тумане.

Токушев смотрел ей вслед, будто бы поджидая, когда покажется последний всадник его каравана.

Люди, кони, коровы и овцы, сопровождаемые собаками, двигались вниз беспрерывным потоком.

4

Накануне перекочевки отцы семейств вернулись из облюбованной долины, где драли кору с лиственниц, рубили жерди и сооружали аилы, напоминавшие стога сена. Тогда же Ярманка Токушев возвратился на свое зимнее стойбище. Оставив коня нерасседланным и волоча вдруг отяжелевшие ноги, он направился к жилью. Вздрагивавшая спина и необычная для него сутулость говорили, что домашний очаг ему не в радость. Круглое, словно полная луна, лицо, с широкими крутыми дугами бровей, покрылось густой тенью задумчивости. Он знал, что жена-старуха встретит его полной чашкой араки, голопузые мальчуганы, дети покойного брата, будут увиваться около него, а он опять не найдет для них ни одного ласкового слова. Прошлое встало перед ним, как этот немилый аил. Особенно врезался в память день возвращения Борлая из дальнего села, где в последнем бою был ранен старший брат. Узнав о смерти Адара, Ярманка убежал в горы и там провел двое суток. Домой шел пошатываясь. Веки опухших глаз слипались. Он знал, что, следуя обычаям предков, вдова старшего брата по наследству перейдет к нему и станет его женой.

Так и случилось. Сколь ни противился он, а родные, собравшись всей гурьбой, отвели его в аил Чаных. Все пришли с тажуурами,[9] полными араки.

Старый Токуш, от дряхлости едва державшийся на ногах, сказал снохе:

— Вот твой новый хозяин, детям — отец.

Родственники сели вокруг костра. Чаных перед каждым из них поставила деревянные чашки, полные араки. Борлай торжественно поднял свою чашку и в знак уважения подал младшему брату — виновнику торжества.

— Вырасти ребят хорошими людьми, — пожелал он. — Сделай меткими стрелками, смелыми наездниками.

У Ярманки задрожали пальцы, и чашка выскользнула из рук. Расплеснувшаяся арака залила горячие головешки, и над костром взметнулся едкий дымок. Женщины вскрикнули от испуга. Токуш погрозил сыну трубкой, а Чаных плеснула аракой на кермежеков, чтобы они получше сторожили жилье и не впускали беду.

Тот вечер был самым тяжелым в жизни Ярманки Токушева…

Теперь отец сидел у костра на том же месте, грел пегую от бесчисленных ожогов костлявую грудь. Ярманка сел рядом. Чаных поставила перед ним две чашки араки. Он одну передал отцу, вторую поднял сам и, чтобы скоротать время, стал пить маленькими глотками. Потом он обменялся с отцом трубками и, не подымая на жену глаз, курил не торопясь. Чаных сидела с дымящейся трубкой и ждала, когда молодой муж взглянет на нее. Но он, докурив трубку, выбил пепел о носок сапога и нехотя, сквозь зубы, сказал старику:

— Аил поставлен. Можно кочевать туда.

— Огонь развел? — спросил Токуш, смотря на сына тусклыми выцветшими глазами.

— Развел. Дым шел прямо вверх: можете ждать счастья.

Ярманка горько усмехнулся и поспешно вышел, не ответив на беспокойные вопросы Чаных.

Солнце давно упало за лысую вершину, на небе ясно обозначилась усыпанная звездами «журавлиная дорога». В лесу застыла успокаивающая тишина, нарушаемая одним неугомонным журчанием рек да глухим уханьем филина. Пролетела сова, чуть слышно шелестя мягкими крыльями. Неподалеку хрустнула ветка. И опять тишина. Деревья протягивали лохматые лапы и хватали всадника за лицо, хлестали по груди.

«Зачем мне, молодому, такое наследство? Зачем пить горький сок осины, когда есть чистый родник?.. Я поставлю себе новый аил и возьму Яманай в жены. А эта старуха пусть живет как знает», — думал Ярманка. Но тут ему вспомнились слова Борлая: «Вырасти ребят хорошими людьми». Слова правильные, никто не спорит. Но Борлай может сам позаботиться о детях брата.

Ярманка не знал, что ему ответит Яманай. Старые обычаи, как путы, связывают людям ноги. Яманай из одного с ним сеока Мундус. Говорят, что она — родственница по крови и ее надо звать сестрой.

Ярманка горько усмехнулся:

«Родственница — как вон та гора степному озеру! Мой дед кочевал в Чуйской степи, а ее предки — в долине Усть-Кана. До кровного родства не меньше ста колен».

Но еще не было в горах случая, когда бы алтайка выходила за мужчину своего сеока. Хватит ли у девушки сил разорвать старые путы?

Лицо парня было мрачным. Он знал, что, взяв Яманай в жены, обольет себя позором. Все его будут презирать за то, что бросил Чаных. Братья начнут призывать проклятия на его голову. С ним никто не поздоровается. Аил его не увидит гостей.

«Ну и пусть никто не приезжает, — успокаивал Ярманка себя. — Счастье сеют вдвоем. И урожай собирают двое».

Все дело за Яманай. Только бы она не побоялась болтовни старух. Кажется, она умеет стоять на своем. Упрямая девушка! Скорее со скалы бросится в реку, чем согласится выйти за другого!

А спросят ли ее? Отцы не привыкли считаться с желаниями дочерей, — во всем полагаются на свой рассудок. Умниками себя считают. А отец ее, Тюлюнгур, вдобавок ко всему, жадный. Он может продать девушку богатому…

От этой мысли Ярманка вздрогнул.

Надо торопиться.

Тропинка обогнула невысокую, поросшую мхом скалу, и впереди открылась поляна с одиноким аилом.

…Дрова рассыпались по очагу, не горели, а тлели. В аиле стоял полумрак. Бурая занавеска у кровати вздрагивала от тяжелого храпа Тюлюнгура и его жены.

Яманай спала на женской половине, возле очага, подложив под голову старую шубу. Где же еще спать девушке, у которой, будто у кукушки, нет ни гнезда, ни угла? Такая доля девичья! Тысячелетиями спали и зимой и летом прямо на земле прабабушки Яманай… Проснувшись, девушка услышала мягкие звуки комуса,[10] похожие то на свист певчих пташек, то на журчанье ручейка в лесу в тихую лунную ночь.