Харклайтс - Тим Тилли

побоев. Сделать его жизнь чуточку светлее.

Старуха медленно вышагивает вдоль конвейерной ленты, оглядывая ящики. Замок следует за ней, как верный сторож.

Она останавливается возле Орешка и берёт один из его коробков, щёлкнув напёрстком. Трясёт, прислушиваясь к деревянному перестуку спичек.

– Маловато, добавить ещё, – рявкает она. И наотмашь ударяет Орешка по затылку. Кусок мела, который лежал у Орешка за ухом, отлетает на пол. – Паренёк ты расторопный, но халтуришь. Прилежнее надо работать.

Внутри у меня холодеет. Я знаю, что такое старухин удар напёрстком. Мы тут все это знаем.

Богги подходит к нам с Пробкой. У него снова дрожат руки.

Я не в силах дышать – от страха, как бы Замок не выдал нас, если видел мой манёвр, но он лишь хмурится.

Старуха хватает чёрно-жёлтый коробок с Пробкиной стороны ящика и трясёт его.

– Прекрасно, – говорит она. Потом открывает, проверяя, все ли спички уложены головками в одну и ту же сторону. – Из тебя выйдет толк.

И кладёт коробок обратно в ящик. Но вдруг её пальцы скрючиваются, как лапки дохлого паука.

– Что это? – шипит Богги, выставив узловатый указательный палец.

Пробка ёжится. Старуха берёт склеенного из спичек солдатика, которого он оставил на рабочем столе.

– Это… это…

– Мы тут НЕ для того, чтобы баловаться! – кричит она, брызжа слюной прямо ему в лицо. – Ты что, возомнил, будто у нас здесь мастерская Санта-Клауса?

Пробка немеет от испуга.

Мы смотрим, как она сминает в ладони спичечного человечка, потом разжимает кулак, и щепки летят на пол, как высохшие листья с деревьев.

– Это я сделал его, мисс Боггет, – тихо говорю я.

– Ты что-то сказал? – Её глаза застилает гнев. Она тянет меня за ухо. – Повтори-ка, я не расслышала.

Холодный железный напёрсток давит всё сильнее, ухо пронзает жгучая боль. Богги поднимает меня с табурета.

– Я сказал, что это я сделал человечка.

Она разжимает пальцы. В ухе бешено пульсирует кровь – как будто моё сердце теперь именно там.

– Марш во двор. Жди меня у стены. Живо!

Прижав к уху ладонь, я быстро выхожу из цеха и не смотрю на испуганные лица Лепестка и остальных ребят. Старуха послала меня на улицу, а это может означать лишь одно: Бездонный колодец. Сироты оттуда не возвращаются.

Я ступаю по голой земле, останавливаюсь возле стены фабрики. Живот скрутило. И жутко даже смотреть на Колодец. Подъёмный кран цепляет своей клешнёй брёвна с телеги и опускает их в прожорливую пасть Машины. Потом взгляд мой падает на крошечный росток, который пробивается между кирпичей. Стебель тонкий, как нитка. С двумя юными зелёными листочками. Только что вылупившийся из семени росток. А ведь я и не подозревал, что здесь может расти хоть что-то. На старом корявом дереве, которое стоит посреди двора, никогда не бывает листьев. И вряд ли те яблоки, что мы получаем два раза в год – когда у нас выходные, – сорваны с него.

Машина снова гудит – значит, проверка окончена; от гула росток трепещет. Закрыв глаза, я прижимаю руку к стене и чувствую, как она дрожит, – от Машины дрожит всё, и дрожь бежит в мои кости.

Открываю глаза и успеваю заметить лёгкий взмах крыла сороки, взлетевшей в воздух. А потом что-то чуть слышно падает на землю, маленькое и невесомое.

Птица – добрая примета. Я озираюсь вокруг, смотрю на небо, но сорока уже исчезла. Затем опускаю взгляд и возле морщинистого дерева вижу жёлудь – как будто бы жёлудь.

Подхожу ближе. Подбираю его с земли – но это, оказывается, вовсе не жёлудь, а колыбелька, искусно вырезанная из дерева, и она лишь похожа на жёлудь.

Внутри – крохотное шерстяное одеяльце, словно кукольное. Под ним кто-то шевелится. У меня перехватывает дыхание, и кажется, земля уплывает из-под ног и мир теряет равновесие. В колыбели – младенец, ростом не больше половины спички, кареглазый малыш с чёрными кудряшками.

Я стою, изумлённо разглядывая его.

Неужели всё это происходит на самом деле?

Рассматриваю кроху поближе: он улыбается, барахтается под своим одеяльцем и размахивает крепкими ручками. «Не может быть, – шепчу я. – Никто не сумел бы сделать такую искусную игрушку…»

Слова застревают у меня в горле, словно кость.

Это не игрушка.

Ребёнок настоящий.

Настоящий и живой, в подгузнике из мха.

Смотрю на шершавый, весь в трещинах Колодец. И плачу затаёнными, невидимыми слезами. К то-то подкинул малыша в Харклайтс точно так же, как когда-то давно подкинули меня.

Хочется успокоить его, сказать, что всё будет хорошо. Но я в этом совсем не уверен.

Со стороны фабрики доносится знакомый стук.

Бумс.

Бамс.

Бумс.

Это Старуха Богги со своей палкой. Шаркает ею и стучит с такой силой, будто отрабатывает удары для наказаний. А вдруг она не швырнёт меня в Колодец? Вдруг вместо этого просто поколотит до полусмерти?

Прячу желудёвую колыбель поглубже в карман рубашки – туда, где лежит мой кусочек мела.

Из чёрной дыры за дверью фабрики показывается Старуха Богги, и у меня холодеет сердце. Она катит на тележке все мои спичечные поделки: башни, домики, большие особняки и гостиницы.

Но откуда она узнала? Замок понятия не имел о них. А остальные сироты, если и видели, как я клею, и раскрыли мой тайник, никогда не выдали бы меня. Здесь не доносят друг на друга – таков закон.

– Похоже, ты трудился на славу не только в цеху. – Старуха говорит почти мягко, даже вкрадчиво, а потом жёстко отчеканивает: – Лепесток мне всё рассказала.

Лепесток.

В это невозможно поверить. И я не верю. Мы ведь друзья. Много месяцев она подбрасывала мне свои упакованные коробки, чтобы я выдерживал проверку и не попадал под горячую руку старухи. Лепесток поддержала меня, когда Кремня швырнули в Колодец, – отдала мне последнюю конфету, которую долго берегла. И мы принесли друг другу клятву: никогда ни о чём не рассказывать Старухе Богги, никогда не возвращаться обратно, если у нас появится дом, и никогда не предавать нашей дружбы.

Наверняка старуха врёт.

– Она всё рассказала мне о твоих выходках.

– Да Лепесток никогда бы…

– Ладно, это был один из твоих приятелей-сироток. Давай сюда ножик и клей.

Я вынимаю из кармана брюк перочинный нож и пузырёк с клеем и отдаю Богги, стараясь унять дрожь в пальцах.

– Простите.

– Вот как, ты просишь прощения. Нехитрое дело – раскаиваться, когда пойман с поличным. Возьми же в толк, что всё это время ты обкрадывал меня. –