Письма из апокалипсиса - Татьяна Белова

они живут у меня.

Ты же понимаешь, да? Но я справлюсь.

Пирамида, или Бермудский треугольник, так его иногда называют журналисты, висит очень низко над водой, совсем рядом с берегом, отбрасывая тяжёлую свинцовую тень на скалы и песок. У самого края воды дрожит воздух, как в раскалённой пустыне. Идеальный сюжет для сериала “Звёздные врата”. На закате, в этом мареве открывается воронка, а там, за ней, отчётливо проглядывается другая земля, город, зелень… Много ли надо человеку, чтоб увидеть в этом божье знамение, День страшного суда и обещанный Рай? Первыми туда шагнули сумасшедшие сектанты, прорвались через ограждения, солдаты от неожиданности даже стрелять по ним не стали. Ни один не вернулся. Ни живым, ни мёртвым. Остановить повальное сумасшествие людей не получилось, следующими, как ты понимаешь, стали учёные, пытались посылать технику, но связь прерывалась на второй секунде, сейчас же каждый желающий добровольно войти в воронку, приравнивается к герою… Перед уходом, все они дают интервью радиостанции. Последнее слово…

Я не верю в рай, я не верю в ад, но многие из ушедших превратили жизнь оставшихся здесь близких в кошмар наяву.

Скажи мне, как это называется?

Посмотри, какая луна? Ты видишь? Или её красота обретает смысл, только если смотреть с земли? Мне всё ещё важно, на что ты смотришь, как видишь и что для тебя красиво.

Я упорно продолжаю держать тебя в каждой запятой и в каждой вещи.

Жизнь пуста настолько, насколько мы позволяем себе. Ничто и никто не может вытеснить тебя, занять твоё место, потому что я осознанно цепляюсь за наше «было».

Шесть утра. Лежу и пытаюсь вспомнить твой голос. Представляю себе уже нашу, но ещё пустую квартиру, ловлю в ней солнечных зайчиков; мы сидим на полу, плед, карта города, термос с кофе, ты хмуришься и водишь пальцем по кольцевой.

Голоса нет, всё немо и размыто, силуэты и тени; больше не слышу.

Мир вокруг рушится, иллюзии и воспоминания не в силах защитить, заглушить реальность, она всё настойчивее ломится в меня. Нас нет, и я пишу эти письма скорее себе, чем тебе.

Ира наконец сорвалась, все набело отштукатуренные стены посыпались.

Прихожу вечером – сжигает фотографии, сидит на бетонном грязном полу в ванной, а перед ней полыхает пламя в алюминиевом тазу. Вся зарёванная, сидит и раскачивается как маятник туда-сюда. Сажусь рядом, беру за руку. Она отдёргивает рукав:

– Не резала, – смотрит в глаза и вопрошает. – Как он мог? Мы семь лет…! Семь лет…! Оказалось чужие люди! Съездила сегодня к нему на работу и знаешь что? Его три месяца как уволили, гранд на исследования не дали, денег нет, проект закрыли, их разогнали. А он мне три месяца ни слова. Уходил и приходил, как всегда. Почему? Будто НАС нет, понимаешь? Будто он со всем миром один на один.

Она снова заплакала.

А я разозлилась.

Герои! С гордо поднятой головой! Бегут, как крысы с тонущего корабля, да только в капитанской форме. Самоубийцы и те честнее. А эти… будто ТАМ им все грехи отпустят и будут они чистенькие, но от себя-то куда? Ну, перейдёшь ты эту границу, останешься жив и что? Всё заново? С чистого листа? Нет никакого чистого листа, есть жизнь, она у всех одна, ты приходишь и уходишь, как всё во вселенной.

– Как ты? – всхлипывает Ира. – То есть…как ты это пережила?

– Не уверена, что пережила.

Ира подтягивает колени к груди, съёживается и становится похожа на соседскую собаку, золотистого ретривера Стёпу. Его хозяин тоже ушёл ТУДА, но в рай видимо не берут собак и Стёпа четверо суток выл под дверью подъезда, где его оставили в надежде на человеческую доброту. Добрые люди взяли, а через полгода пёс умер. Верность это страшно, зато честно. Навсегда так навсегда. Вот и я как это ретривер. Хотя… На твоём месте я бы тоже улетела. Мы оба верили тогда, что это наш долг. Проложить путь. Сделать первый шаг к колонизации Марса. Теперь от этого костра остался только дым. Люди сидят и ждут и ожидание сводит с ума. Кто послабее, уходит ТУДА. Сама планета восстала против человека, а бежать некуда, где бы ты дом не построил, если земля из-под него уходит, что ты будешь делать? Выживать не равно жить. Вот вчера опять, в автобусе мужика скрутило, всё вокруг в момент стало белым, как снег, люди врассыпную, стою и смотрю, как стекло трескается. Все мы теперь, как сталкеры, и земля не наша. Земля чужая.

Ира отводит взгляд, плачет. В тазу вяло догорают остатки прошлой жизни.

– Каждый день, приходя в больницу, я вижу их… слепых, глухих, прокажённых, сумасшедших; один вот порезался бритвой утром, а к вечеру у него пол-лица потрескалось, кожа побелела, омертвела и сыплется хлопьями, жена испугалась, детей забрала и уехала к матери, он с горя напился, да так что ели откачали… И всё орал: «Зачем? Зачем? Почему не дали умереть по-человечески!» И ведь прав. Меня врач долго уговаривал, фотографии показывал, умные слова говорил, но как решиться убить собственного ребёнка?

Я поднимаюсь, иду в комнату, достаю из холодильника, бог помнит, кем и когда подаренную бутылку виски, беру стаканы и возвращаюсь в серую бетонную коробку.

– Терять нечего.

Ира улыбается, выдёргивает бутылку из моих рук:

– Я открою, а ты подбрось ещё, пусть горит!

Сосед вчера умер. Попал под трамвай. Скрутило в приступе эпилепсии, он упал, затрясся, а люди шли и шли мимо, и всё быстрее шли, чтоб только не видеть, не прикасаться. Не дай бог… Его чуть отпустило, он встал, пошёл и споткнулся на рельсах…Трамвай, будто призрак, ниоткуда, водитель спешил до девяти в парк.

Люди шли и шли себе мимо.

До девяти домой надо успеть.

Комендантский час.

Скажи, что это не апокалипсис?

Две сердобольные старушки на лестнице обсуждали, так же как цены на хлеб и всё приговаривали: «А дальше-то что? Дальше-то, как? Ужас!»

Стою в коридоре, одеваюсь, собираюсь в обсерваторию и никак не могу понять, зачем мне туда? По привычке. Бумажки перебирать. Там уже больше ничего не ищут, на небо не смотрят, всё больше под ноги. Ну там не порезаться, не обжечься, лишний раз соседу в глаза не посмотреть. Сплетничать и то перестали, раньше вот как эти, на лестнице: а вот эти… а вот те… а вот там… и по накатанной. Теперь даже смерть дело будничное. Петров вчера, Игнатьев в воскресенье, Инна Михайловна больше не придёт… А Селезнёвы всей