Часослов - Райнер Рильке

как Праздник я тогда ликую

воскресный Иерусалим.

Я - Господа премудрый град,

тысячеуст, во мне - начала

Давидовы: псалтирь звучала

в груди и в сумрак излучала

звезда мне чудный аромат.

Все улицы ведут к восходу,

и если я далек народу,

то перерос его тщету.

Внимаю всем во мне идущим,

и одиночеством растущим

за утром утро обрету.

x x x

Неосажденные твердыни,

неужто враг вам никогда

не снился? Если бы отныне

он осадил вас на года.

Пока до голода, до страха

не доведет вас, паче зол:

вкруг ваших стен, золы и праха,

пейзаж ли духа он, иль плаха,

доймет того, к кому пришел.

Смотрите с крыш: он здесь и всюду,

не слаб, не потерял лица,

потворствовать не будет чуду,

не шлет к измученному люду

парламентера и гонца.

Он - стенобит, в камней он груду

разносит крепости глупца.

x x x

На миг забыв о себе самом,

во облацех я витал.

Бог - рифма там, где я - псалом,

и слух мой не устал.

Я снова здесь, и прост и нем.

Недвижен голос мой.

К молитве - лучшую не вем

опять склонюсь, немой.

Я вихрем в дверь иных из нас

стучался дотемна.

Я был средь ангелов сей час,

где свет, струясь в _Ничто_, угас

темна, бо, Глубина.

Так ангелы дыханьем уст

летят с Господних крон;

и пуст, как бы осенний куст,

Господь, - и все как сон.

Ведь больше веровали в свет,

чем в Бога черный вал,

и Люцифер стал им сосед,

когда сюда бежал.

Князь света, о, ему светло,

_Ничто_ чадит ему,

и вот горит его чело,

себя сжигая всем назло,

вымаливая тьму.

Эпох и сроков дневный бог

он их от сна воздвиг,

они летят к нему под бок,

в смех - Люцифер, и в крик

так он от боли изнемог

вот счастья властный лик.

А время - облетевший бук,

где край листа померк,

блестящих риз шуршащий звук,

когда их Бог отверг,

устав витать - он канул в мрак,

и так уж повелось,

что время не найдет никак

того, кто в суть вещей, Всеблаг,

врос до корней волос.

x x x

Тебя деянье возвестит

и свет перстов земной...

а смысл немного погостит

и рвется в мир иной.

Ведь смысл, он - размышлений плод,

лишь краешек надкусит тот,

кто мыслит до конца.

Но - чудный дар Ты, Твой приход

настигнет беглеца.

Ты вновь безмолвием речист,

не все ль равно - где Ты.

Все записал Евангелист,

забыв, что пуст простор и чист,

но в нем - Твои черты.

Все крепче я в пути моем,

все тверже тропы тьмы.

А коль друг друга не поймем

кто друг для друга мы?

x x x

Как в рубище в предсмертной тишине

царь к постригу готов, отъят от власти

так жизнь моя грозит всегда упасть, и

земель, подвластных мне, сбираю части,

во тьме глубин храня их от напасти:

боль чувств, как царь, повелевает мне.

За них, разрозненных, молиться б: слезно

сверх всякой меры строить так, чтоб грозно

было б: _величие_ и _красота_,

ведь никогда в себе не поздно

исповеданья дух серьезный

воздвигнуть: купол сине-звездный

с незримым золотом креста.

Ведь эти храмы не иное,

как псалмопения канон,

звук утешения, чудное,

почти спасенное земное

пред слух царей и юных жен.

x x x

И Бог велит писать мне прямо:

"Царь должен быть гроза и зов.

Так ангел лют в глазах упрямой

возлюбленной - дугой и рамой

моста - в историю веков".

И образа писать - с любовью:

"Как ни прискорбен ход веков,

кладу на чаши сих весов я

бессонных жен у изголовья,

смерть, искупающую кровью,

и городов тщету бесовью,

и всех царей, и всех шутов".

И Бог велит мне верить, ибо:

"Я - царь времен. И я - ничей.

Свидетель твой, я нем, как рыба,

друг одиночеств и вещей.

Я - око, бровь, дуга изгиба..."

И сквозь меня глядит он, либо

из ночи в ночь - в ночи ночей.

x x x

Так, не один из богословов

во тьму имен был погружен.

Ты - пробужденье юных жен,

Ты - битва, серебро покровов,

где юношества цвет сражен.

В Твоих аркадах, галереях

певцы сходились всех, земель,

и пировали в эмпиреях

искусство, чувство, боль и хмель.

Ты - час заката, свет вечерний,

что всех поэтов примирит;

на их устах Ты - беспримерней:

шагнув к звезде сквозь морок терний,

Тебе поэт свой блеск дарит.

Тебя несут псалтирионы

на крыльях сущей немоты.

И древний вихрь, во тьму влюбленный,

любой тоске овеществленной

придаст величия черты.

x x x

Пиитами рассыпан тут

(как вихрь прошел по ним, заикам!),

Ты будешь собран мной - в великом

волненьи Ты возьмешь сосуд.

Я шел сквозь тот порыв высокий,

что гнал Ты, сам же бывши им.

Все, что найду, отдам в свой срок, и

скажу: слепому, Сильноокий,

Ты в виде кружки нужен, в склоке

припрятал сброд Тебя, храним

Тобой, Ты смыслом был в уроке

для мальчика, и им одним.

Гляди, как я неутомим.

Я - пастырь форм, и наудачу

иду, незрим, рукам вослед

(уйми свидетелей побед,

чужие взгляды - время трачу!).

Тебя свершить - решить задачу:

чтоб Ты меня свершил в ответ.

x x x

Солнце в соборе - так горят

нечасто духом старцы, жены,

когда, одним лучом зажженный,

расправив крылья, отраженный,

играет свет у Царских Врат.

Полуколонн тенистый бор,

где не стена - стоят иконы:

в молчанье серебра вкрапленный,

вступает самоцветов хор,

и вдруг, огнем обдав короны,

молчит чудней, чем до сих пор.

И - Северная ночь - бледна,

лучистый пряча лик,

голубоокая Жена:

Роса, Привратница, она

Рассвет Твой и Твоя Весна,

Невянущий Цветник.

И Сына в куполе чертог,

восполнивший объем.

Благоволишь ли Трону, Бог?

мой трепет бьется в нем.

x x x

Паломник, я сюда вступал...

сколь мукой сведено

чело, где Твой горит опал.

Зажги Семь Свеч, и все равно,

куда бы свет их ни попал,

темнее Лик, слился овал

в родимое пятно.

Я с нищими был - нищ и наг,

темно дрожали рты,

от их поклонов шел сквозняк,

о, этот ветер - Ты.

Как бородатый Иоаким,

был ветх мужик и тих,

и мгла повелевала им,

и теми, кто стоял за ним,

Ты стал так трогательно зрим,

без слов явившийся засим,

во всех: и в нем, и в них.

И век их - в них и в нем,

где нет Тебе забвенья ввек:

то вверх, не подымая век,

швырнут Тебя, и время - в бег,

то вновь о землю лбом.

x x x

Виноградник оградив Твой, Боже,

не сомкнув на час очей,

я - сторожка, но и сторож тоже,

ночь я, Господи, Твоих ночей.

Ива, нива, старый сад обильный,

пусть весну им не затмить трудом,

и смоковница, гранит могильный

отверзающа плодом:

веют ветви ароматом блага.

Но не скажешь: сторож, отзовись!

Мимо губ, непогубимой влагой,

глубь Твоя бежит по жилам ввысь.

x x x

С каждым Бог говорит, прежде чем сотворит,

а из тьмы выводя, где-то рядом молчит.

Но эти слова, прежде слова "будь!",

эти ненастные смыслы - суть:

"Выйдя из замысла, ты ступай

до пределов стремленья, тоски за край:

одеянье мне дай!

Пламенем стой за вещами, сгорай,

чтобы ширилась тень всякой сущности: знай

я в тени их, незрим, обнаружусь...

Все случится с тобой: совершенство и ужас.

Нужно только идти: а чувства - все тут они.

Помни: со мною не разлучайся.

Близок тот край

что жизнью зовут они.

Узнаешь, откуда ни

будь грозный час, а ты не отчайся...

Руку мне дай!"

x x x

Я был среди ветхих старцев, сказителей

и богомазов,

творивших историю, в рунах знаменующих

Славу Твою.

Я видел Тебя в бурунах, и в шквалах, и в рощах

вязов,

бушующих христианства на самом краю,

в потемневших перунах.

Расскажу о Тебе, распишу Тебя, буде возможно,

не золотом и голубцом - дубильным чернилом

из луба,

не пришьешь Тебя нитью жемчужной: бисер

для Господа - грубо,

только тем, что Ты есть, превосходишь себя же

Ты, убо:

в силах чувственных зыблется образ Твой

смутный и ложный.

Но в самом себе Ты различимей в Тебе имена

всем давая,

и царей назову, и князей, _есть откуда пошла_

роковая

их судьба, и свершенья, и битвы - на полях,

молитвенной клятвой.

Ты - земля их. Века прошумевшие - лето и сад

Твой.

Отдаляясь от них, только тем и приблизиться

чаешь,

разве сеять научат? - а только Ты их омрачаешь,

ныне жатва подобна Твоей, но едва замечаешь,

как ступают жнецы по Тебе, утомленные жатвой.

x x x

Ты - темное дно, Ты смиренное стен основанье,

позволишь - и час еще будут стоять города

в ожиданье,

и два часа монастырям дай, часовенкам

уединенным,

и пять - неустанным в усердиях праведникам