Шестое небо - Борис Козлов

и логикой, согласитесь.

Тут Каганер позволил себе засмеяться:

– А вот это всё, – он развёл руками, – по-вашему, коррелирует?

Савельев посмотрел на него снисходительно:

– Как учёный я сохраняю рациональное отношение к действительности и пытаюсь её объяснить. Давайте же, Юрий Львович, разбираться вместе. Скажем, вы остроумно сравнили наш здешний мирок с Мосфильмом, явно намекая на… э… гомогенный этнический состав популяции, а также, не менее остроумно, указали на его сходство с постановкой, то есть с фильмом…

Каганер – сама скромность – кивнул.

– Возможно, – продолжил физик, – у вас уже есть теория для объяснения данных наблюдений?

– Кхм, мне кажется очевидным, что это место, этот мирок – с вашего позволения, профессор, locus iste… вы ведь не возражаете против латыни? – является вторичным по отношению к привычному нам земному миру. Здесь всё создано по явно земным лекалам, причём очень специфического свойства, в соответствии со вкусами здешних обитателей, относящихся к определённой общности…

Савельев, смотревший на Каганера с удовольствием, поднял палец:

– Советских людей, Юрий Львович, советских людей.

– Да, конечно. Если сказать попросту, это место…

– Locus iste, друг мой, проняли вы меня своей латынью.

– … является родом проекции.

Савельев вскочил с кровати в восхищении:

– Вот. Я в вас не ошибся, – он принялся вышагивать кругами по комнате. – Проекция, именно. Знаете, я долго думал, никак не мог понять, отчего здесь всё такое… э… ретро-советское, но потом понял. Locus iste – это проекция коллективного неосознанного представления о том, как подобное место должно выглядеть. Понимаете? Вот вы, Юрий Львович, как себе рай представляли?

Каганер в очередной раз пожал плечами:

– Да никак не представлял… смутное что-то… место отдохновения.

– Воот, именно! – почти завопил Савельев. – Отдохновения! А с чем у среднего советского гражданина ассоциировалось такое место, а, я вас спрашиваю?

– С курортом, – прошептал Каганер.

***

Парк, тенистый и запущенный, каким и полагается быть старому парку, полному листьев и гладких каштанов под ногами, шумел кронами вокруг. Юрий Львович стоял, заложив руки за спину, и с пристрастием изучал афишу. Здешний клуб оказался устроенным на манер летнего кинотеатра – вместительный павильон с условными решетчатыми стенами. Два щита перед входом лаконично, решительно и симметрично делили окружающий мир на СКОРО и СЕГОДНЯ. И пока будущее, представленное пустым СКОРО, было ожидаемо неопределенным, свежая афиша на втором щите наполняла сегодня каким-никаким смыслом. Заложив руки за спину, Юрий Львович в который уже раз перечитывал: СЕГОДНЯ ПРЕМЬЕРА Ю.Л. КАГАНЕР. К броскому аншлагу пририсован был гуашевый человек – очевидно, он самый, Ю.Л. Каганер. По версии художника, Юрий Львович напоминал одновременно задумчивую голову профессора Доуэля и Гойко Митича в образе Чингачгука.

– Нравится? – спросил его голос за спиной.

Каганер обернулся. За спиной стоял Ионыч и глядел попеременно на него и на плакат.

В авторстве афиши не было теперь никакого сомнения.

– Очень нравится. У художника, безусловно, талант.

Мимо них, поодиночке и парами, проходили отдыхающие. Перед входом образовалась нетерпеливая шумливая толпа.

– Гляди, Львович, сколько народу на тебя пришло.

Каганер присматривался к происходящему с опаской.

– Ладно, и что дальше?

– Отпирать пойдём, – сказал Ионыч, – время. Уважаю точность.

Гремя ключами, сторож проследовал к дверям, Юрий Львович не отставал ни на шаг.

С разных сторон на него глазели и перешептывались. Ионыч открыл, и жаждущие искусства устремились в зал.

– Э, нет, – схватил Каганера за рукав Ионыч, – тебе не туда.

Влекомый сторожем, Юрий Львович поднялся по лестнице и остановился перед железной дверью с табличкой “Посторонним вход запрещен”.

– Ну, вот, теперича ты не посторонний, – сказал Ионыч, отпирая.

Пока сторож возился с ключом, Каганер с удивлением понял, что за все годы, за всю разъездную свою киношную карьеру он ни разу – ни одного – не входил в такую комнату.

В пустой кинобудке было темно и тихо. Через квадратное окошко в дальней стене до Каганера донёсся шум из зала – там топтались, хлопали откидными сиденьями и громко шептались. Он живо вспомнил, как, бывало, в детстве с тревогой оглядывался на такое окошко, что маячило за спиной опасной амбразурой; вот и теперь он заглянул в него – со своей стороны – с необъяснимым волнением: белое полотняное поле расстилалось там.

– Засей его, – тихо сказал Ионыч.

Каганер дёрнулся, как от удара. Сейчас только понял он, что проектора в будке не было; впрочем, на всём “Небе” провода и прочие признаки электрификации отсутствовали напрочь.

– Но как? – спросил Каганер в недоумении.

Ионыч тихонько подтолкнул его к окошку, из сумрака придвинул стул. Каганер сел напротив амбразуры, и две тяжелые шершавые ладони легли ему на лоб.

– Просто смотри туда, смотри и думай. Поплачь о себе, если хочешь.

В зале свистнули и захлопали.

– Пора, Львович.

Дверь кинобудки захлопнулась с железным лязгом. Теперь он один.

– Кхм, – неуверенно прочистил горло Каганер.

Экран в зале немедленно вспыхнул, засветился, запузырился рваной плёнкой. Его растерянное лицо появилось в центре.

– Это поразительно, – сказало лицо Юрия Львовича на экране и сделало смешную гримасу.

В зале засмеялись.

– Это мужик с пляжа, – сказал кто-то громко.

– Да, – подтвердил Каганер, – разрешите представиться, меня зовут Юрий Львович, и я…

– Алкоголик, – добавил прежний дурашливый голос. Вокруг засмеялись и зашикали.

– Нет, – сказал Каганер, – не бывал я трезвее, чем сейчас, за всю свою жизнь.

И, похоже, пришло время её судить. Я готов.

И он принялся вспоминать, рассказывать, смеяться и плакать. И люди в зале увидели его раскадрованную жизнь, засмеялись и заплакали вместе с ним, вплоть до самой его смерти.

– Знаете что? – спросил он, когда экранный Ионыч запер за ним ворота. – Давайте я вам настоящее кино покажу. Хотите?

Это было чем-то новым здесь. Люди перед экраном замерли, потом зашумели, потом захлопали.

– За свою жизнь я снял всего один стоящий фильм, и так уж получилось, что на экраны он не вышел. Сейчас я наконец это исправлю.

Каганер глубоко вдохнул и сосредоточился. “Мотор”, – скомандовал он себе и отпустил заглавные титры. Музыка полилась в зал, и Юлия, его вторая жена, улыбнулась ему холодно, словно предвидя исход, и подала первую реплику.

***

– Говорят, вы были сегодня в ударе.

– Отчего же не пришли?

– Прилюдные исповеди – не мой жанр.

– Так вы не ходили? В первый свой день?

– Ходил, конечно. Это был скучнейший вечер в истории Вселенной; я излагал основы релятивизма.

– И как зал?

– Неистовствовал.

Каганер засмеялся.

– Вот, возьмите. От растроганного Ионыча.

Он протянул Савельеву пакет. Физик отложил свой блокнот и осторожно принял посылку.

– Что такое – это лекарство? – тихо спросил Каганер.

Савельев улыбнулся:

– Вы же видите, здесь написано…

На столе перед ними стояла бутылка