Небо повсюду - Дженди Нельсон

Он ставит морозильник на землю и протягивает мне руку, помогая подняться:

– Возможно, через несколько дней мы станем безветчинными.

Как только я оказываюсь на ногах, Биг целует меня в макушку и протягивает руку Тоби, а потом обнимает его. Тоби, и сам паренек весьма внушительный, целиком исчезает в этом медвежьем объятии.

– Ну что, ковбой, как живешь-можешь?

– Так себе, – признается тот.

Биг отпускает его, оставляя одну руку у Тоби на плече, а второй приобнимает меня. Он переводит взгляд с меня на него и обратно.

– Это нужно просто пережить… всем нам. – Он возглашает это, точно Моисей, и мы киваем, приобщившись к великой мудрости.

Он подмигивает мне. Дядюшка Биг – великий мастер подмигивать, и пять его жен тому доказательство. После того как пятая покинула его, бабуля настояла, чтобы он перебрался к нам.

– Ваш бедный дядюшка изморит себя голодом, если будет и дальше страдать от безнадежной любви, – объяснила она. – Разбитое сердце – плохой повар.

А теперь она собственным примером подтверждала эту поговорку: все, что она готовит, по вкусу напоминает пепел.

Мы с Тоби идем за дядей в дом. Внутри дядя Биг останавливается перед изображением сестры, моей пропавшей мамы, Пейдж Уокер. Еще до того, как она исчезла шестнадцать лет назад, бабуля рисовала с нее портрет. Закончить картину не удалось, но бабушка все равно повесила ее на стену. Пейдж парит над камином в гостиной: Полумама с зелеными волосами, что струятся вокруг ее недорисованного лица.

Бабуля всегда уверяла нас, что наша мать вернется. Она говорила об этом так, словно мама отправилась в магазин купить яиц или ушла искупаться. Бабуля так часто и с такой убежденностью повторяла это, что мы до поры до времени не сомневались в ее словах. Просто ждали, когда зазвонит телефон, раздастся стук в дверь или придет письмо.

Я легонько касаюсь руки дяди Бига; он уставился на Полумаму так, словно ведет с ней молчаливый разговор. Дядя вздыхает, обнимает нас с Тоби, и мы плетемся на кухню, как трехголовый шестиногий мешок скорби весом в десять тонн.

Ужин наш вполне предсказуем: запеканка из ветчины с пеплом. Мы ковыряем вилками в тарелках.

Потом мы с Тоби садимся на полу в гостиной, слушаем любимую музыку Бейли, разглядываем бесчисленные фотоальбомы и, собственно говоря, разбиваем свои сердца на мелкие осколочки.

Я украдкой бросаю на него взгляды через комнату и чуть ли не наяву вижу, как Бейлз подбегает к нему со спины и привычно обвивает его шею руками. Она шептала ему на ухо возмутительные непристойности, и он дразнил ее в ответ. Словно меня и не было рядом.

– Я чувствую, что Бейли тут, – говорю я наконец. Ощущение ее присутствия заполняет меня целиком. – В этой комнате. С нами.

Он в удивлении поднимает глаза от альбома, что держал на коленях:

– Я тоже.

– Как это здорово! – выпаливаю я, чувствуя огромное облегчение.

Он улыбается, щурясь, словно глядит на солнце:

– Точно, Ленни.

Я вспоминаю, что Бейли однажды рассказывала мне: с людьми Тоби не особенно общителен, но ему хватает пары слов, чтобы приручить норовистую лошадь на ранчо. Как святой Франциск, сказала я тогда. Теперь я понимаю, о чем она говорила. Его неторопливая тихая речь и правда успокаивает. Как волны, что плещутся по ночам о берег.

Я возвращаюсь к фотографиям Бейли: вот она в начальной школе, играет Венди в школьной постановке «Питер Пен». Мы больше не говорим об этом, но весь вечер я продолжаю чувствовать радость от присутствия сестры.

Позже мы прощаемся с Тоби в саду. Нас окутывает пьянящий, дурманящий аромат роз.

– Так здорово было посидеть с тобой, Ленни. Мне стало лучше.

– И мне тоже, – бормочу я розовому кусту и обрываю лепесток с лаванды. – Намного лучше. Правда.

Я говорю это очень тихо. Не уверена, хочу ли я, чтобы он слышал мои слова. Поднимая глаза, я вижу, что лицо его потеплело, и он теперь больше похож на львенка, чем на взрослого льва.

– Ага, – отзывается он, и его темные глаза печально сверкают. Тоби поднимает руку, и на секунду мне кажется, что он собирается погладить меня по щеке. Вместо этого он запускает пальцы в солнечную гриву своих волос.

Мы медленно проходим последние несколько шагов до дороги. Из ниоткуда появляются Люси с Этель; они прыгают на Тоби, и он опускается на колени, чтобы попрощаться с собаками. В одной руке у него скейт, а другой он гладит собак, неслышно что-то им нашептывая.

– Так ты и правда святой Франциск?

У меня слабость к святым (по части чудес, а не умерщвления плоти).

– Так про меня говорили. – По его широкому лицу скользит неуловимая улыбка и останавливается в глазах. – В частности, твоя сестра.

На долю секунды меня охватывает желание рассказать ему, что это была я, а не Бейли.

Он заканчивает прощаться с собаками, поднимается, бросает скейт на землю и придерживает его ногой. Но остается стоять. Проходит несколько веков.

– Мне пора, – говорит он. И стоит на месте.

– Ага, – отзываюсь я. Пробегает еще пара столетий.

Перед тем как прыгнуть на скейт, он обнимает меня на прощание, и мы крепко вцепляемся друг в друга под печальным беззвездным небом. Мне начинает казаться, что это не два сердца разбились, а одно, общее.

И тут я внезапно чувствую у своего бедра что-то твердое. Его. Это. Ах ты ж, ни хрена себе! Я быстро отстраняюсь, говорю «пока» и бегу домой.

Не знаю, понял ли он, что я почувствовала.

Ничего не знаю.

(Написано на странице из блокнота, которую ветер гнал по Главной улице)

Глава 4

Когда на очередной репетиции Джо Фонтейн впервые исполняет соло на трубе, происходит следующее: первой жертвой становлюсь я. Падаю в обморок прямо на Рейчел, которая валится на Закари Квитнера; тот обрушивается на Кэссиди Розенталь, та, пошатнувшись, сбивает с ног Люка Джейкобуса. И вот уже весь оркестр валяется на полу потрясенной грудой. Со здания слетает крыша, стены рушатся; взглянув на улицу, я вижу, что сосновая рощица сорвалась с места и несется через школьный двор прямо к нам. Древесные гиганты хлопают в ладоши. И наконец, река Рейни выходит из берегов и, петляя вправо-влево, добирается до репетиционного зала школы Кловер-Хай и смывает нас своими потоками. Да, Джо настолько невероятен.

В конце концов мы, смертные музыканты, приходим в себя и доигрываем пьесу. Но инструменты мы убираем в такой благоговейной тишине, словно находимся в церкви.

Мистер Джеймс, что все это время смотрел на Джо взглядом страуса, берет себя в руки и произносит: «Ну что же. Думаю, все согласятся, что это было чудовищно». Мы смеемся в ответ. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, какое впечатление произвела игра Джо на Сару. Все, что я могу разглядеть, – это ее глаз, выглядывающий из-под огромной растаманской шапки. Она беззвучно выговаривает «остохренительно». Я смотрю на Джо. Он протирает свою трубу, зардевшись то ли от похвал, то ли от усилия. Он поднимает глаза, ловит мой взгляд, выжидающе приподнимает брови, словно вся эта буря, что он выпустил из своего инструмента, предназначалась для меня. Но с чего бы? И почему я то и дело чувствую на себе его взгляд, когда играю? Он не заинтересован во мне. Ну, я имею в виду, не так заинтересован, это я точно могу сказать. Он смотрит на меня как ученый; как Маргарет смотрела на меня во время урока, пытаясь понять, что же я делаю не так.

– Даже и не думай, – предостерегает меня Рейчел, когда я поворачиваюсь обратно. – Трубач занят. Да он тебе и не подходит, Ленни. Когда у тебя там в последний раз был парень? Ах да, никогда.

Я думаю, как бы хотела поджечь ей волосы.

Я думаю о средневековых пытках. О дыбе, например.

Я думаю, что расскажу ей о том, что на самом деле произошло на прослушивании в прошлом году.

Но вместо этого я решаю ее проигнорировать (что и делала весь год), прочищаю кларнет и жалею, что мои мысли не заняты Джо Фонтейном. Я все никак не перестану думать о том, что случилось с Тоби. Вспоминая, как он прижимался ко мне, я дрожу всем телом. Совсем неподходящая реакция на то, что у парня твоей сестры случился стояк. Что еще хуже, мысленно я не отталкиваю его, а так и стою в его объятиях под неподвижными небесами. Мне очень стыдно.

Я захлопываю футляр и жалею, что не могу сделать того же с собственными мыслями. Оглядываю комнату: прочие трубачи столпились вокруг Джо, словно хотят заразиться его магией. С того дня как я вернулась в школу, мы с ним не обменялись ни словом. Впрочем, не только с ним. Со всеми. Даже с Сарой.

Мистер Джеймс хлопает в ладоши, требуя внимания. Взволнованным трескучим голосом он принимается говорить о летней практике – до каникул остается меньше недели.

– Для тех, кто никуда не уезжает на лето, репетиции продолжатся с июля. Кто придет, тот и решит, что будем играть. Сам я подумываю про джаз. – Тут он щелкает пальцами, точно танцор фламенко. – Может, что-нибудь горяченькое, испанское. Но я открыт для ваших предложений. – Он поднимает руки, как проповедник перед паствой. – Найдите свой ритм и следуйте ему, друзья мои, – так он заканчивает каждую репетицию. Но через секунду он снова хлопает в ладоши: – Чуть не забыл. Поднимите руки те, кто будет участвовать в государственном конкурсе в следующем году.