Если небо молчит - Дмитрий Герасимов

Маргарита еще раз придирчиво оглядела себя в зеркало. Легкая трикотажная блузка под белым халатом ей, без сомнения, шла, хоть и была куплена еще три года назад на распродаже вместе с этой простенькой, но элегантной юбкой. Одинакового светло-синего цвета, они смотрелись единым костюмом, который не только подходил к глазам, но и подчеркивал достоинства ее фигуры.

Ловким движением она освободила волосы от резинки, стягивающей их на затылке в хвост, и они пролились на плечи темными, шелковистыми волнами.

– Кр-р-расотуля! – прорезал тишину хриплый голос, и Маргарита, вздрогнув, обернулась.

Врач Журналов, покачиваясь, стоял в дверях своего кабинета. Он был без халата и без галстука – в мятой, несвежей сорочке, расстегнутой до пупа, и полосатых полиэстровых брюках. – Софи Марсо! Нет, эта… Моника Белуччи!

– Евгений Игоревич, – как можно спокойнее сказала Маргарита, – вам нужно отдохнуть. Ваше дежурство – до утра, а, значит, еще вся ночь впереди.

– А разве не утро уже? – удивился тот.

– Ложитесь спать, Евгений Игоревич.

Журналов потер ладонями глаза.

– А кто сегодня в ночную смену?

– Женечка. – Маргарита посмотрела на часы. – Через сорок пять минут будет на работе.

Дежурный врач поморщился.

– Женечка… Слишком толстовата для меня… К тому же не люблю рыжих… У них… это… попа в веснушках. – Он хрюкнул коротким смешком. – Мне по душе такие, как ты, Моника…

– Вы опять за свое?

Журналов вытер рукавом нос и сложил руки на груди.

– Хочешь начистоту, Софи? Со мной спят все дежурные медсестры! Все до единой! Кроме тебя, недотрога.

– И Женечка не спит, – напомнила Маргарита.

Врач опять поморщился.

– Говорю же, – пробормотал он, – не люблю рыжих и полных. У меня сразу снижается детородная функция. Поэтому твоя Женечка – исключение из правил. Ясно тебе, Ритуля?

– Не поэтому, – холодно возразила та. – Просто Женька любит своего жениха и на других мужчин даже не смотрит.

Журналов нахмурился.

– Глупости. Антропология и биохимия у всех женщин одинаковые. Просто одни – дуры, вроде тебя, а другие посмекалистей да поумнее. Быстро сообразили, лапоньки, что со мной не пропадешь. – Он шумно высморкался в рубашку и неожиданно добавил: – Ко мне в постель даже наш молоденький ординатор прыгнул. Но с ординатором – это ошибка… Неудачный эксперимент. Проверка эректильности на суррогатном материале…

– Вот видите, – покачала головой Маргарита. – Куда уж мне в такую компанию!

– Предлагаю сделку. – Врач почесал кадык. – Будь со мной поласковей… Посговорчивей… А взамен я избавлю тебя от проблем на работе.

– У меня нет проблем на работе.

– Да? – шутовски удивился Журналов. – А эфедрин у кого постоянно пропадает?

– В мое дежурство эфедрин исчез всего один раз, – сказала Маргарита, – но тут же нашелся. Уж не вы ли со мной сыграли такую шутку, Евгений Игоревич?

– Если бы я хотел тебя проучить, – оскалился тот, – то сыграл бы по-крупному. Так, чтобы тюрьмой запахло. Например, спер бы у тебя весь промидол[1]. В ответе – ты да Игнатьевна. Но она – баба ушлая, без мыла выкрутится. Вот и расхлебывала бы ты все одна, девонька…

– Проучить – за что? – Маргарита тряхнула головой. – Зачем вам идти на такую подлость?

– А чтобы ты приползла ко мне на четвереньках! – торжествующе воскликнул Журналов. – Чтобы признала свою… м-м-м… неправоту в отношении ко мне. Чтобы каждое дежурство впредь раскрывала со мной свое либидо!

– Я не хочу думать, что вы мерзавец, – тихо сказала Маргарита.

– Правильно, – кивнул Журналов и опять покачнулся. – Не надо так думать. Я отличный врач, – он покрутил перед ней руками, – прекрасный человек и просто обалденный мужчина!

– Прошу, идите спать, Евгений Игоревич. А мне еще нужно успеть снять показания осциллографа в ПИТе[2] и сверить по описи препараты в процедурной.

– Показания осциллографа? – фыркнул тот. – Да что ты в этом понимаешь, дуреха?

– Спешу напомнить, – сказала Маргарита, – что контроль за ПИТом вообще не входит в мои обязанности. Но как только из-за кризиса уволили вторых дежурных сестер, нам приходится разрываться на два фронта.

– На два фронта! – передразнил Журналов. – Сейчас в палате один-единственный пациент после операции на селезенке. Ему на твои показания – тьфу и растереть! Оклемается – его счастье, даст дуба – опять же – планида такая. И ни ты, ни я, ни осциллограф ничего нового не придумаем. – Он пожевал губами. – Хочешь коньячку?

Маргарита помотала головой.

– И вагинального оргазма тоже не хочешь? – Врач уныло развел руками. – Ну тогда иди, кукуй наедине с осциллографом. – Он попятился обратно в кабинет. –

Что за дежурство такое?.. Мужененавистница в паре с рыжей толстухой!.. Как тут не выпить? – И дверь за ним захлопнулась.

Маргарита покачала головой и двинулась дальше – к мерцающим мониторам сестринского поста.

Палата интенсивной терапии находилась в конце коридора, в торцевой части этажа. Здесь больше не было никаких других помещений, кроме щитового отсека, входом в который и заканчивался коридор. Ни лестниц, ни аварийных выходов – только грузовой служебный лифт с бесшумной железной дверью. Этот лифт служил для перевозки больных из операционной в реанимацию. Нередко им пользовались и лечащие врачи, спешащие к своим пациентам. Сломайся лифт, пришлось бы спускаться по лестнице в другом конце здания, а потом топать по длиннющему коридору через все отделение.

На широком деревянном столе равнодушно моргал экран осциллографа. Рядом потрескивал старый, громоздкий монитор компьютера. Он светился прямоугольниками контрольных таблиц и диаграмм, отображавшими состояние больного в палате за белой дверью.

Шестидесятилетний пациент, помещенный сюда сегодня утром из операционной, расположенной этажом выше, прямо над постом, был подключен к аппарату искусственного дыхания. Медсестры из хирургии болтали, что сердце мужчины остановилось во время операции. Пробовали дефибриллятор – безуспешно. Пришлось вводить в один из желудочков сердца адреналин. Это возымело действие. Но врачи не были уверены, что мужчина выкарабкается. Шестьдесят лет – не восемнадцать, организм может спасовать, отказаться от борьбы.

Хирурги свое дело сделали. Теперь судьба попавшего в ПИТ мужчины была в руках одного Господа Бога.

Маргарита закусила губу. Этот грубый циник Журналов, к сожалению, в чем-то прав: ни он, ни она, ни хирурги ничего уже не прибавят к сделанному. Чаши весов качаются отныне не по их воле.

Но все-таки, пока есть надежда, пока кривящаяся и скачущая на экране линия не превратилась в одну бездыханную прямую, она сделает для больного все, что в ее силах. Она будет бороться за него до конца, и может статься, песчинка ее труда окажется решающей в перевесе упрямой чаши жизни.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});