Четыре четверти - Мара Винтер

что в них вторгался.

Машина остановилась.

Пёсий лай, скрип калитки, голоса.

– Я её донесу, – сказал дядя Гриша.

– Нет, я сам, – голос Марка, ломаясь, хрипел. Марк взял меня на руки.

Постельное бельё, запах стирального порошка и выпечки. Пальцы, которым можно вынимать меня из шапки, пальто, ботинок, носок. Трогать волосы.

Пение цикад сквозь ставни. Пение цикад где-то далеко… Какие цикады? Зима. Они мне приснились.

Ни окон, ни дверей

«Не ходи за порог без плейера», – советовал он. «Когда в жизни жопа, подними её и вспомни, что прыгать лучше стоя», – советовал он.

«У него есть плейер», – понимала она. «Моя жопа прикрыта», – понимала она.

Кровавое солнце. Кровавое утро. Знакомьтесь: моя кровь.

Тюль в цветочных узорах, вулкан из-под облака. Красное пятно на простыне и джинсах. «Детство кончилось, – сказала я себе, – его больше не будет». Была комнатка в лиловых тонах. Была я, одна, на двуспалке. Был рассвет. Детей не было.

Моя сумка, к счастью, не исчезла. Вытащив одежду, я прокралась в ванную. У ванной имелась дверь, как позже выяснилось, единственная в доме. С верхних притолок, между комнат, свисали бамбуковые нити. Расписные. Они звенели.

Спальня, аркой, вела в гостиную. Из гостиной две арки, друг против друга, вели куда-то. Телевизор-ящик, маятник часов, раскладной диван с людьми (спиной к партнёру), ковёр для гипноза. Направо пойдёшь – дверь найдёшь. Нашла. С крючком, далеко от петли, внутри. Окно в ванной, справа, глядело во двор. Без занавесок. «Мы в частном доме, где частной жизни нет, – поразилась я, – интересное кино, кто хочет, тот и смотри».

С горем пополам настроив газовую колонку, я влезла в тронутую ржавчиной ванную и приняла душ. В глубине помещения, в углублении пола, притаилась непривычная конструкция цилиндрической формы с трубами, врастающими в стену. На ум пришло слово «Котёл». С умом лучше соглашаться. Я нашла на тумбочке прокладки (точно, у них, что спинами, есть дочь), отстирала шмотки, вернулась за простынёй и отстирала её тоже. Выдохнула. Солнце выдохнуло за компанию. С его щёк сходил румянец. Чем выше, тем меньше красного.

Просторная толстовка, тесные левайсы и узкие конверсы. Волосы на затылке, комом, светлые и густые. Зеркало над раковиной сказало: у тебя есть кожа, чтобы носить её, глаза в ресницах, чтобы вносить в тебя мир. Нос маленький, но ощущать может. Уши – всего превыше, без ушей нет музыки, значит, нет Марка, а без него – как? Вот тогда-то, перед зеркалом, я поняла: той лёгкости, что ходила с нами третьей, уже не будет.

Я вышла на крыльцо, не поворачивая ключ. Крутые ступеньки скрипели. Синие дощатые стены, белые окна за прозрачным тюлем, два подиума по бокам, и на одном из них – шкаф-купе. Выход наружу распахнут.

Прохлада закрадывалась под рукава, пощипывала уши. Солнце обмануло меня, заставило думать, что на улице тепло. Оказалось, наоборот. Ноябрь подмораживал. В огороженном курятнике отсутствовали жильцы. Длинные пальцы ветвей стыдливо прикрывали голые стволы деревьев. Виноградные лозы, оплетающие решётку поперёк двора, поникли сухими узорами. Прямо под ними (должно быть, летом виноградник становился беседкой) мок прямоугольный стол под треснувшей скатёркой, и две лавочки. Вода в углублениях, сырость в воздухе. Недавно прошёл дождь.

Слева высился забор. Из-за него тянулись ветками вишнёвые деревья. Сад за домом. Рядом синела квадратная дверь: гараж или амбар. На двери – рисунок цветными мелками. Улыбчивое солнышко. Из дома штопором валит дым. Четыре человечка срослись палками пальцев, три девочки в треугольных юбках и один мальчик в схематичных штанах. Справа тихо поскрипывали качели. Я повернулась к ним и обнаружила брата.

Веки смежены, из кармана к ушам – наушники. Кроссовок отбивает ритм. Пальцы бегают по железной цепи. Чёлка упала на лицо. Губы беззвучно шепчут слова. Солист, наверняка, их рычит.

Мне захотелось подбежать и обнять, прижаться щекой, вскарабкаться на коленки, забрать один наушник. Я медленно пошла к качелям, шаркая по раздетой земле (асфальтовая кофта пылилась где-то за переулками). Опустилась рядом.

– О, Марта, – он улыбнулся, на автомате передавая проводок. Его улыбка взрезала грудную клетку. Сердце ёкнуло, шатнулось и вывалилось в траву. Полуночник, дэт-партист, живее всех живых с глазами, смертью залитыми.

Отец рассказывал, как маму, с Марком в утробе, успокаивали гитаристы. Крис Олива из Savatage. Джон Петруччи из Dream Theater. Без музыки не сидела.

– Привет, – отозвалась я неведомо отчего севшим голосом, прокашлялась и продолжила, поправляя гремящую ракушку в ухе, – я вырубилась вчера. Что было?

– Да ничего особенного, – скривился он, – тётя Юля сокрушалась, что ты такая маленькая. Их детки потолще. У нас, кстати, две кузины. Старшей, на глаз, лет пятнадцать, но может, – изобразил дулей у груди, – она и моложе. Вторая – ребёнок. Тётка пихала пирожки в нас с папкой, потом они все втроём хряпнули междусобойчик и улеглись баиньки. Так что ты особо ничего не пропустила.

– Ага, – сказала я, – понятно.

– Что тебе снилось, Аврора? – спросил Марк.

– Да так, – стушевалась ещё сильнее (с чего бы, интересно). – Бред какой-то. – Он перекинул руку за мою спину, схватил цепь, оттолкнулся ногами от земли, раскачивая качели.

– Держись крепче, – посоветовал, – достанем до солнышка. – Наушник выпал из моего уха на его плечо. Ударные колотили, как в колонке. Откинувшись, не оправляя ни капюшона, ни волос, я старалась пропустить сквозь себя момент. И пропустила его, стараясь. Тучи грозили дождём. И дождь пошёл. Капля мазнула щеку. Капля ужалила лоб. Марк остановил качели. Я возразила: «Нет, давай покатаемся». Он сказал: «Заболеешь». Я подумала: «Я уже больна». Крыть было нечем. Пальцы онемели, зубы стучали. Желудок напомнил о себе бурчанием. Мы вошли в дом.

– Поищем еду? – предложила я, – вряд ли за тайную трапезу нас покусают.

– Они будут счастливы, что ты ешь, – подтвердил брат, – у них модно быть пышкой, насколько я заметил, – усмехнулся, стягивая кроссовки на коврике перед лестницей. – «Хорошего человека должно быть много» и всякое такое, – подскакивая на одной ноге, – путают духовное с физическим, – сумничал, – но мы же им простим, да?

– Не светись лучше, – я, в шутку, закатила глаза. – Вечно дорога, Джек Керуак, дорога, Сид Барретт, дорога, гитара, дорога… Они не поймут. Тут надо, чтобы казалось, ты со всеми, а сказать про тебя было нечего. Тяжко будет, короче. – Волосы намокли. Пришлось выжимать.

– Истинная слизеринка, – отмахнулся он. – Сразу адаптируешься. Не всем дано, – мы поднимались по ступенькам, затаптывая белые носки. – Вот мне, к примеру, не лень оценить их реакцию. Руки чешутся эксперимент поставить, – открыл дверь, мы вошли в прихожую. – Им, в деревнях, развлекаться нечем, а мы, бац, неопознанный объект, – слева, у входа – кухня, мы туда – тенями, глуша голоса. – Хоть вайфай ловит, – похвастался, будто сам его только что изобрёл. – Музыка есть, жить можно, – спохватился, выключил шумный iPod. Ненадолго выключил.

– Не оценят, поверь, – возразила я. Холодильник раззявил пасть, привлекая бесчисленными