Четыре четверти - Мара Винтер

кабинке гостевого туалета под конец смены.

Рыжая подолгу наблюдала, как я лежу с закрытыми глазами. Думая, что сплю.

Брюнетка рисовала мой портрет губной помадой на предплечье, пока я ловил мотив кончиками пальцев. Из тишины в струну.

Рыжая смотрела за окно: взгляд, рассеянный, как зыбкий туман, сквозил город до самых костей.

Брюнетка (лучше бы ушла, но) осталась.

Рыжая (лучше бы осталась, но) ушла.

«Любовь – это когда молишься и дрочишь на одного и того же человека», – писала Брюнетка в Твиттер. Ждала меня, где бы я ни был.

«Ошибка в том, что я недооценила тебя в начале. И переоценила в конце», – сказала Рыжая вслух. Прежде чем исчезнуть. Я не хотел повторять за тем, предыдущим, держать её в тисках. Ушла, значит, ушла. Остались её копии. Но зачем нужна копия, если знаешь оригинал?

Точка слома, она вот. Я собирался перемещаться в столицу и дальше. Брюнетка могла остаться, перекумариться и стать Рыжей. Она выбрала другое. Явила себя не только, как голос, но и как автора текстов. Сидя в кухне, вертя в руках нож (рукоятка обвязана крючком, тонкие чехлы – на всех ножах в квартире), пела: «…and then she killed us without a gun (to have fun). I tried to save you, but had no strength to run. So, I left my sun among rubbish. And gone…». Нет, она не была музыкой. Зато могла ей стать. Я взял её с собой. Чтоб пела.

Остаться с Брюнеткой, бросившей для меня универ, было ошибкой.

Потерять Рыжую, бросившую людей ради дел, было ошибкой.

Я ошибся дважды.

Он замолчал.

– Убил-то за что? – переспросила Мершина.

– Начала становиться такой, какой мне надо, – отозвался Почевский, – и, как только начала, сказала: ухожу. Первая ушла, вторую не отпустил.

Повисла пауза.

– Тебе нужна та, кому не нужен ты, – произнесла, наконец, двуликая она. – Невыполнимое – мечта. Тебе будет нужна та, кого ты, собственными руками, кокнул. Будет, когда дойдёт. Упущенное – воспоминание. Либо будущее, завоевание, либо прошлое… «Хороша была Танюша, краше не было в селе». Не умеешь ты жить, Роберт. Жить – это принимать момент таким, какой он есть. Помня, что сегодняшний день может оказаться последним. Что вокруг тебя – ты сам. Ева… покончила с собой. Нужна версия. Для судьи. Будешь говорить, что я скажу. Прямых улик нет.

Мершина поправила волосы и отодвинула чашку недопитого кофе.

Почевский больше не улыбался.

Ни Жени, ни (тем более) Евы не было. Была Евгения. Которая будет врать, и врать много. Чтобы убийца вышел на свободу. «Если он не удавится через неделю после суда, я удивлюсь», – думала она, спокойно глядя в его глаза. Спокойно и холодно.

Официантка принесла счёт.

4.

Два года спустя Ева умирала. В муках. Корчась на полу, в крови. С каждым ударом ножа теряя немножко жизни. Раньше она об этом мечтала: «Умереть, его видя последним». Найти смысл, кроме любви, ей так и не удалось.

Слепило чёрное солнце.