Фартовый. Лихие 90-е - Георгий Лавров

щемит и колотится как сумасшедшее. Достали! Хренов игроман!

— До свидания! — хриплю я и бросаюсь к выходу.

— Какое тебе дело! — кричит в спину Кир. — Рабочий день окончен, пусть хоть на головах теперь ходят, выкидываются из окон, топятся, вены режут!

Я не останавливаюсь, соскакиваю с уродского крылечка и несусь, как лось. Гав! Гав! Да твою ж мать! Эта хренова собака Баскервилей с пластиковым воротником несётся за мной.

Отвали, тварь! Пытается на ходу вцепиться мне в ногу. А я пытаюсь на ходу позвонить Светлане Сергеевне, но она снова не берёт трубку.

Я останавливаюсь на краю тротуара, пропуская машину, и эта псина добивается-таки своего. Воротник этот для такой холеры сущая чепуха.

— А-а-а! — ору я от боли и пытаюсь выдрать ногу из пасти. — Сука-а-а!

Вырываюсь и бросаюсь на дорогу, и тут же раздаётся бешеный скрип тормозов, но я как супермен не останавливаюсь и не вижу преград. Раздаётся удар, звон, лязг железа и визг собаки. Сердце обрывается. Боль огнём разливается по груди. Как же больно! И в ноге, и в груди — везде боль. И звон в ушах. Что это за звон? Будто сумасшедший велосипедист дорвался до звоночка…

Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь!

Ноги не слушаются. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Стоять… не падать…

Плим…

Ванечка спрыгнул!

До свидания, малыш

Я упал, а ты летишь

Ну и ладно улетай

В рай

Твою же мать! «Агата Кристи» вспомнилась не вовремя… Ванечке конец. Собаке конец. «Агате Кристи» тоже конец. Всем конец… Я поворачиваю голову и вижу источник сумасшедшего звона. На меня несётся красный лупоглазый трамвай.

Я и сам, я и сам

Назло врагам

Буду там

Дзинь-дзинь…

2. Нет я не верю, что это все нельзя вернуть

— Ром, Ромыч! Вставай, мать твою!

— А он дышит хоть?

— Может, скорую?

Меня тормошит сразу несколько рук, и от этих движений голова раскалывается, будто по мне проехался каток. Блин. Не каток, а трамвай! Капец. Значит я выжил. Похоже, да. А страху-то, страху-то было…

— Ты дебил? — злится кто-то. — Давай ещё ментов до кучи, чтоб нас тут всех разом накрыли.

Где-то на фоне всего этого различаю голос неутомимого Кузьмина:

Нет я не верю, что это все нельзя вернуть

Нет я не верю, что нет просвета в этой тьме

Нет я не верю, что только в бедах жизни суть

Нет я не верю, что нет счастья на земле…

Капец, кассета по второму кругу пошла. Морщусь. Наверное, меня обратно в ветеринарку притащили. Или в депо. Нет, точно, в ветеринарку. Ещё Кузьмин не допел…

Чувствую, как по лицу медленно катится капля. Надеюсь, не позорная слеза. С трудом поднимаю руку и трогаю след. Холодный. Провожу выше — на лбу лежит несколько кусочков льда.

От прикосновения они разлетаются, по шее текут отвратительные холодные струйки. С первой помощью дело у Антохи поставлено из рук вон плохо… Как же они кошаков реанимируют и прочую живность?

— О, шевелится!

— Это инстинкты! Курица тоже без башки ещё бегает.

Волной проносится громкий ржач. Нет, всё-таки, в депо…

Голоса незнакомые, и среди них явно нет ни Кира, ни Антохи. Ну да, они же не знают, наверное… Хотя могли же видеть или слышать.

— У Романыча башка-то на месте, — встревает неуверенный бас.

Походу ещё какой-то Романыч пострадал. Вагоновожатый, наверное.

— Льда ещё принесите! — к мужскому хору подключается женский резкий и въедливый голос с командными нотками. — Разорались, бестолочи. В зале услышат!

Как электродрель. На удивление, гул в комнате становится тише. Толпа переходит на шипящий шёпот.

— Ромыч, вставай, говорю! — меня хватают за край рубашки, слегка приподнимают и бросают обратно.

— А-а-а! — вскрикиваю я. — Голова! Капец! Вы чего творите, трамвайщики хреновы! На рельсах не убили, так здесь хотите прикончить?

— Живой! — раздаётся одновременно с разных сторон.

— Вставай! — тормошат меня.

— Что за рельсы? Тебе совсем кукуху отбили?

С трудом продираю глаза.

Фокусируюсь на рыжей круглой морде, которая явно ждет пояснений. Игнорирую вопрос и оглядываюсь.

Я в помещении, похожем на каморку папы Карло. Белые стены усеяны крючками, на которых зацеплена одежда. На потолке одинокая лампочка на проводке. Я лежу на продавленном диване, голова — на плотном комке, камень мне что ли подложили. Шея затекла так, что не могу пошевелиться.

Надо мной склоняются несколько лиц — парни, девчонки, лет по восемнадцать-двадцать. Смотрят испуганно, внимательно, озабоченно.

— Смена! — кричит кто-то за их спинами.

Толпа, которая меня окружает, моментально реагирует на этот резкий возглас. Все подскакивают, суетятся, поправляют одежду и разом высыпают из комнаты. Становится тихо, если не брать в расчёт радио. Сейчас там наяривают «Эйс оф Бейс»:

All that she wants is another baby

She’s gone tomorrow boy

All that she wants is another baby е-е…

Надо уходить… Ощупываю затылок. В голове одни вопросы. Почему я в этом странном помещении? Это точно нихрена не Антохина больничка. Как я здесь оказался? С кем меня спутала эта молодежь? Что там с этим игроманом? И где та подлая собака, что меня цапнула?

Странно, нога не болит. Но противостолбнячные всё равно колоть придётся. Пипец… Как же вся эта хрень не вовремя навалилась.

Спустя минуту возвращается блондинка с резким голосом.

— Как ты? — неожиданно смягчается она и почти заботливо прикладывает к моему лбу бумажные салфетки.

Надо же, тыкает мне. Я ж ей в отцы гожусь, если не в деды.

Так, она выходила за салфетками, а остальные наверное разъехались по маршрутам… Ну, раз это смена, наверное, это всё-таки депо. А ментов по какой-то причине они вызывать побоялись. Значит… значит, признают, что это их вина, а, стало быть… А стало быть, это я удачно попал. Минимум долг Киру я с них стрясу.

— Давай, дружок, быстренько приводи себя в порядок! Умыться бы тебе. Хорошо, что кровь на рубашку не попала.

— Башку не отрезали — вот что хорошо.

— Хан, конечно, урод, но не опасный. Убивать он точно не будет, побоится.

— Какой Хан? — спрашиваю машинально.

Может, водитель.

— Какой Хан? — переспрашивает она, пристально всматриваясь мне в лицо.

Что ты во мне увидеть хочешь своими детскими глазёнками? Читаю удивление, смятение, неуверенность и досаду.

— Ты что, ничего не помнишь? — восклицает