Град Божий - Эдгар Доктороу

Мой исцеляющий пасторский визит завершен. Я спускаюсь в холл, где несколько черных мужчин терпеливо ожидают своей очереди войти в отдельную палату. В руках мужчин дары. До моего обоняния доносятся совсем не больничные запахи… ароматы горячего, только из печки, фруктового пирога, супов, поджаренного хлеба. Я приподнимаюсь на цыпочки. Кто это? В море цветов, как на картине Гогена, на кровати сидит худенькая черная женщина. У нее царственная осанка, на голове тюрбан. Я не разбираю слов, но ее мелодичный глубокий голос, возносящий молитву, знает, о чем она говорит. Мужчины, склонив головы, держат в руках шляпы. Женщины с белыми платочками. Выходя, я спрашиваю о них сестру. Проповедь дважды в день, отвечает она. У нас здесь свой Сион. Единственное, что меня радует, так это то, что мне не придется идти в магазин. Вчера я принес домой жареные свиные отбивные. Вы не представляете себе, насколько они вкусны.

Еще одна заблудшая овца, у которой возникли проблемы с моими увещеваниями. Вдова Саманта. Из окна своей новенькой двуспальной квартиры она смотрит на бегущую внизу ленту рекламы «Кока-колы». Она только что читала Пагельса о раннем христианстве.

Все это сплошная политика? — спрашивает она меня.

Да, отвечаю я.

И от того, что кто-то выиграл, мы имеем то, что имеем?

Ну, если вспомнить Реформацию, то я полагаю, что да.

Она откидывается на подушку.

Значит, все это создано искусственно, это всего-навсего изобретение.

Да, говорю я и беру ее за руки. Но ты же видишь, что долгие века это действует.

Она пыталась развеселиться, посещая танцы в Бриэрли. Но не могла смеяться тогда, не может и сейчас. У Сэмми дар меланхолии. Кроме того, давят воспоминания об умершем муже.

Из всей моей старой паствы она, пожалуй, единственная, кто не считает, что я попусту растрачиваю свою жизнь.

Густые волнистые каштановые волосы, разделенные посередине прямым пробором. Блестящие темные глаза, может быть, слишком широко посаженные. Фигура не оформлена, вся она расслабленная и дряблая, слава в вышних Богу.

Полные губы раздвигаются, и Саманта языком слизывает слезинку с щеки.

Какое странное утешение, Боже, получить в награду влажный соленый поцелуй.

Заметки к проповеди

Начать надо со сцены в больнице, с вида тех добрых и праведных людей, молившихся у постели своего священника. Их покорность, их вера излучали такой свет, что я ощутил почти физическую потребность… разделить их упование.

Но потом я спросил себя: должна ли вера быть слепой? Почему она должна проистекать из потребности людей верить?

Мы все жалки в нашем желании освободиться от гнета, мы бросимся в объятия христианства или любого другого института власти Бога, если он заявит о своем намерении освободить нас. Оглянитесь вокруг. Власть Бога ограничивает, уничижает нас, какое бы место мы ни занимали в этом мире, каких бы традиций ни придерживались, до нищенского подчинения.

Так где найти истину? Экуменизм политически корректен, но в нем ли суть дела? Если вера полноценна во всех своих проявлениях, то не является ли наш выбор Иисуса чисто эстетическим? И если вы ответите на этот вопрос «нет», и, конечно же, нет, то тогда мы неизбежно должны спросить: кто те благословенно избранные, шествующие путем спасения, и кто те другие, кто идет неверным путем? Можем ли мы ответить? Знаем ли мы ответ? Мы думаем, что знаем — конечно же, мы думаем, что знаем. Но как мы отличаем нашу истину от заблуждения других, мы, придерживающиеся истинной веры, на чем основана наша вера, как не на сказке, которую мы заботливо пестуем? Нашей сказке о Боге. Но, друзья мои, я спрашиваю вас: разве Бог — сказка? Можем ли мы, каждый из нас, если исследует нашу веру — я имею в виду ее чистую сердцевину, а не утешение, не обычаи, не ритуальные священнодействия, — то сможем ли и дальше в глубине души своей верить в то, что наша вера в Бога есть не что иное, как наша сказка о Нем? Предполагать, что Бог обитает в нашей христианской сказке, держать Его в этой клетке, описывать Его, который сотворил все, что мы можем понять, и все, чего мы понять не в состоянии… нашей сказкой о Нем? О Ней? О КОМ? Что, во имя Христа, мы подразумеваем под тем, о чем говорим!

Среда, ленч

Итак, отец, я слышал, что ты снова начал чудить.

Откуда ты черпаешь сведения, Чарли? От моего маленького дьякона или от моего капельмейстера?

Шутки в сторону.

Нет, действительно. Я же не думаю, что ты установил жучки в церкви Святого Тимофея. Я говорю так, потому что там нет никого, кроме нас, покорных цыплят. Дай мне приход в жилых кварталах на окраине города — почему ты этого не делаешь? — там, где от подземки не трясутся стропила. Пусть это будет эстрада для показа Господа среди набожных богатых и знаменитых, и тогда ты увидишь, что такое настоящее чудачество.

Ладно, слушай, Пэм, говорит он. Это непристойно. Ты говоришь и делаешь вещи, которые начинают меня всерьез тревожить.

Он хмурится и смотрит на порцию копченой рыбы с таким видом, словно недоумевает, как она сюда попала. Тщательно выбранное «Пино-Гриджо» бессовестно забыто. Чарли задумчиво отхлебывает из стакана ледяную воду.

Скажи, о чем я должен говорить, Чарли, если не об испытании нашей веры. Мои пять прихожан серьезные люди, они все понимают правильно.

Он откладывает нож и вилку, собирается с мыслями.

Ты всегда был себе на уме, Пэм, и раньше я втайне восхищался той свободой, которую ты сумел обрести в церковной дисциплине. Мы все тобой восхищались. При том, что ты заплатил за эту свободу, мы оба это понимаем. По таланту и уму, по тому, как ты учился в Йеле, ты, вероятно, должен был бы быть моим епископом. Но в другом смысле, мне тяжело делать то, что я делаю, это трудно — быть властью, которую такие, как ты, постоянно испытывают на прочность.

Такие, как я?

Прошу тебя, подумай об этом.

Он возвысил голос, в нем чувствуется гордость интеллекта. Здесь что-то не так.

Он смотрит на меня обезоруживающим взглядом своих голубых глаз. Мальчишеская прическа, хотя волосы седые. Спадающая на лоб челка. Потом его лицо освещается знаменитой улыбкой, которая тотчас испаряется, то была просто гримаса отвлечения от административных мыслей.

То, что я знаю об этих вещах, Пэм, я знаю хорошо. Саморазрушение — это не один акт. Это вообще не акт. Оно начинается исподволь и проявляется в мелких незначительных вещах, но когда оно набирает импульс, то человек разлетается во все стороны, на все триста шестьдесят градусов.

Аминь, Чарли. Как ты думаешь, не пора ли заказать двойной эспрессо?

Да, а чего стоит еще одно его замечание: мы в абсолютной растерянности, отец, видя, что происходит в твоей душе. Но я уверен, что ты не воспользуешься этой разрушительной силой.

Это может случиться, епископ, должен был ответить я. Но по крайней мере я пока не хожу к психоаналитику.

* * *

В полдень в мою дверь тихо постучали. Вначале она вела себя неловко и неуклюже, рассматривая книги, репродукции на стене и завалы бумаг на столе. Она пила только воду из-под крана. Очарованный ее умиротворенностью, я не стал много говорить. Она прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Все происходило в полном молчании. Наконец я последовал за ней. Она лежала в постели, натянув простыню до подбородка. Вела себя застенчиво, неловко, все время отворачивая голову, уклоняясь от поцелуев, и мне пришлось принудить ее к ним. Пришлось держать ее для того, чтобы сделать то, ради чего она пришла ко мне.

После того, как все свершилось, я чувствовал себя так, словно к моей коже прилипли мокрые сине-зеленые лилии из пруда Моне.

* * *

Кража

Пятница

Все верно, старый мудрый пес Тиллих, Паулюс Тилликус. Как он строит проповедь? Подбирает текст и делает из него черт знает что. Обнюхивает слова, пробует их лапой: когда ты доберешься до сути, демон? Говоришь, что хочешь спастись? Что это означает? Когда ты молишь о вечной жизни, то, как ты думаешь, о чем ты, собственно, просишь? Паулюс, филолог Божий, Мерриэм-Вебстер докторов богословия, пастырь… немецкий. Неопределенность, в которой он нас держит, приводит нас на грань секуляризма — мы начинаем размахивать руками и бряцать оружием. Конечно, он каждый раз спасает нас, вытягивая из бездны, и все становится на свои места, мы вновь обретаем Иисуса. До следующей проповеди, до следующего урока. Потому что если Бог жив, то и слова нашей веры должны быть живыми. Слова должны возродиться.

Но мы для него просто паства. Запись продолжается.

Мы возвращаемся в лоно христианства, Паулюс. Возрождаются люди, а не слова. Ты можешь убедиться в этом, если посмотришь телевизор.

Суббота, утро