Я Распутин. Книга 4 - Алексей Викторович Вязовский

из коляски… Подает руку для поцелуя мотоциклисту. Идет во дворец. Думская стража отдает честь. Ого, кто же это? В голове больно стрельнуло, я вздрогнул, вернулся за стол. Рановато ты, Григорий, на дамский пол начал заглядываться, вот тебе организм-то сигнал и подает.

— Что молчишь?

Столыпин чиркнул спичкой, прикурил сигарету.

— Думку думаю. Я Петр Аркадьевич, нынче как пятое колесо для телеги. Вы тут без меня сколько справлялись? Четыре годика?

— Даже поболее если с выздоровлением считать. Ох, Григорий, не юли! Похороны Льва Николаевича все по местам расставили. Тебе же на поклон все губернаторы бежали, даром что подштанники не теряли. Даже те, которые после покушения были назначены. А толпа как тебя слушала? Я-то видел эти глаза. Скажи ты им — идим православный крест на Святую Софию водружать, так пошли бы! А телеграмм сколько… — Столыпин кивнул на стол, заваленный корреспонденцией.

Да, с выздоровлением поздравляли многие. И соболезнований прислали на похороны Льва Николаевича море. И отечественные политики и зарубежные, и просто люди со всего мира…

— Гриша ты тут? — в кабинет словно вихрь ворвалась Лохтина. В белой шубке, в шляпке и вуалетке… Ах вот кто у нас на мотоцикле приехал. Да еще с персональным водителем-воздыхателем. Судя по тому, как долго он лобзал ручку.

Столыпин немедленно последовал примеру мотоциклиста.

— Ой, Петр Аркадьеви, здравствуйте! — Ольга засмущалась, отобрала руку, которую щекотал знаменитыми усами премьер. — А мне подруги телефонировали из Таврического что Гриша приехал. Первый день на работе. А у нас тут не прибрано…

Не прибрано — это еще мягко сказано. Когда я попал в свой кабинет — он выглядел как музей Холмса, в серии «20-й век начинается». Ну, когда приехали Шерлок с Ватсоном, а их никто не узнает, все в пыли, экспонатах…

— Ты Оленька, иди, позвони в буфет, пусть нам с Петром Аркадьевичем кофия сварят — я посмотрел на Столыпина, тот кивнул — У нас тут разговор важный.

Лохтина кивнула, упорхнула. Словно девочка бегает. А ведь ей сколько уже сорок шесть, сорок семь? Вот что делают с женщинами широкоплечие мотоциклисты… Вторая молодость.

Я прислушался к себе. Нет, ничего не екнуло. Все перегорело, пеплом покрылось. Да и были ли у меня тут хоть какие-то настоящие привязанности, кроме быстрых романов? Сначала с той же Лохтиной, потом с Еленой.

Третья была Танеева. Устроилась — лучше всех. Упорхнула, улетела к немецкому князю замуж. Первая в мире женщина-пилот. Как же… Небось графья, да принцы в очереди стояли, пока я колодой лежал, под себя ходил. О, женщины! Коварство ваше имя. Кто это сказал? Кажется Шекспир.

Я вздохнул. Нет, не коварство. А еще верность, преданность — выходили меня не только врачи. Парашка сутками не отходила от кровати. Сама переехала в Юсуповский дворец, взяла все домашние дела в свои руки. И вышло вполне неплохо. Хозяйство не рухнуло, дети обихожены, лежачий колодой муж тоже…

— Раньше, ты Гриша, порезвее на мыслишки был — Столыпин вздохнул — Оно тебе вообще надо в эту бочку с крокодилами опять нырком?

— Поди привык, Петр Аркадьевич, все сам, все своей волей?

— Привык. И получается славно. Но Ростех за тобой остался, в партии твои фотографии тоже в каждом отделении висят, стрелковый союз премию твоего имени каждый год вручает лучшим членам. А их так уже поболее миллиона по всей России. Не лучших, простых… Короче, хотел бы сам, а не могу. Все одно считаться придется. Так лучше договорится. Что называется на берегу.

— Ну хоть честно все выложил — я задумался.

— Вот я и спрашиваю, как власть делить будем?

— Лучшее суть враг хорошего, — я тяжело вздохнул. — Опять в эти сани впрягаться, возьму под себя обратно Думу.

— Значит, лидер партийного большинства? — задумался, премьер постучал пальцами по подлокотнику кресла. — А мандат?

— Думу по партийным спискам избирали, у небесников кто по семейным или каким еще обстоятельствам откажется — я место займу.

— Нету такого закона, чтобы передавать списочным мандаты.

— Так примите!

— Легко сказать — Столыпин нахмурился — Работа Думы парализована. Левые саботируют все наши инициативы.

— Ну тогда довыборы в опустевшем округе назначьте. Нешто я не изберусь, да еще с вашей помощью? — я прищурился на премьера, намекая на административный ресурс и вечные 146 %.

Главное ведь не кто голосует, а кто считает. Эх, что-то я совсем прожженым политиканом становлюсь.

— А с левыми порешаю, есть задумки.

Петр Аркадьевич покачал головой:

— Ну смотри… Социалисты нынче не те, что ранее. Обложены адвокатами, своими ходатаями, поверенными да стряпчими. Как что — сразу в суд.

— По доброму надо, вот и весь рецепт. Лаской!

Но револьвер все равно держать за пазухой.

* * *

Нам-то из сельских ячеек партии давно шли жалобы. Переходящие местами в надсадный вой — грабют! как есть грабют! Ссуды на селе, несмотря на наши усилия с банками, местный олигархат, в просторечии именуемый кулачеством, давал под двадцать процентов годовых. И это по минимуму — частенько драли четверть, а случалось и треть. Что при поганой российской урожайности и слабенькой агротехнике означало только одно — кабала все глубже и глубже засасывала крестьян. То есть все прямо по марксистским лекалам, стремительное разделение на «сельскую буржуазию» и «сельский пролетариат», причем первая в грядущей мировой войне останется властвовать на деревне, а второй через несколько лет вернется с фронтов обученный убивать. И жахнет самая настоящая классовая война, в Гражданскую все это полыхнуло и самовольными захватами земли, и беспределом комбедов, и кулацким террором, и массовым «зеленым» движением и вообще бардаком, который давили все власти, от красных до белых, не стесняясь применением артиллерии, бронепоездов и даже химических снарядов.

Так что пора соломки подстлать, вот Щекин и Варженевский со своими помощниками-юристами над проектами «небесников» работали давно, в том числе и об ограничении процента, так что после сигнала годный для представления в Думу вариант «Закона о лихве» выдали всего за неделю. Да еще кучу своих предложений накидали.

Кредит, естественно, никто отменять не собирался, основной идеей было ограничение взимаемого процента и размера залога. Предполагалось, что государство будет объявлять базовую кредитную ставку, за превышение до пяти процентов следовало лишь моральное порицание. Тут мы надеялись пристегнуть к делу церковь — раз они за высокую нравственность и осуждают неумеренное ростовщичество, то пусть покажут себя, поработают дополнительной контрольной инстанцией. И сразу будет видно, где батюшки реально о вере пекутся, а где готовы за презренный металл глаза закрыть.

Свыше пяти процентов превышения следовали уже финансовые кары, за совсем наглое лихоимство можно было и до