Вне перемирия - Илья Эренбург

Он встретил Лизу в Москве, на Тверском бульваре. Она ступала осторожно и уверенно. Большой живот и пустые глаза делали ее похожей на статую. Пригнув голову набок, Осипов заглянул в ее глаза и весело засмеялся. Человек, который шел рядом с Лизой, представился: „Васильев“. Осипов долго тряс его руку. Когда Осипов ушел, Васильев сказал Лизе: „Вот он какой…“ Лиза ничего не ответила: она шла, дышала, жила; ей не хотелось думать.

Неделю спустя было торжественное открытие дороги. Осипов рассеянно жал сотни рук. Улучив минуту, он прошел в свой вагон. Он глядел на карту. Пески пустыни были обозначены желтыми расплывчатыми кругами. Осипов жадно сжимал огрызок карандаша. Рабочий ударял молотом по колесам и этот грохот был музыкой. В знойном воздухе мелькала яркая мошкара. Услышав фаготы оркестра, Осипов вздрогнул: он думал о новой дороге.

7

Роже сказал: „Я не знаю, что мне делать с Андро?“ Смеясь, я ответил: „Утопи его“. После этого мы пили „шавиньоль“ и Роже, щелкая языком, говорил: „Удивительное вино! Ты чувствуешь привкус дроби?“ Он знал, где можно получить шипучее „вувре“ или густой, как бычья кровь, „поммар“. Впрочем, он все любил: самопишущие перья, птиц, танцульки, автомобильные гонки: это был человек, помешанный на жизни. Он всегда торопился. Он съездил в Бразилию; так можно съездить в пригород. Два месяца он просидел в тюрьме: во время демонстрации у „Стены коммунаров“ он подмял под себя полицейского. В тюрьме он все время пел; начальник записал его в церковный хор. Он затевал с детворой сложные игры. Мальчишки с улицы Менильмонтан звали его „Зеленым гэнгстером“. Он успел сделать два фильма. Он сам писал сценарии. Он показывал актерам, как надо играть сентиментальных модисток или расслабленных сановников. Вместе с оператором он взбирался на мостки, отыскивая угол съемки. В павильоне он вдруг становился сосредоточенным, даже суровым.

Над второй картиной „Озеро Чен“ он работал долго. Он сказал мне, что история человека, который чересчур счастлив, преследует его с детских лет. Он часто рассказывал о похождениях своего героя-птицелова Андро. Я плохо его слушал. Так и теперь, не подумав, я сказал: „Утопи его“. Он отставил стакан, и внимательно поглядел на меня. Я поспешил добавить: „Впрочем, тебе видней. Я в этом ничего не смыслю“. Он продолжал смотреть на меня. Потом он сказал: „Может быть ты прав. Но я боюсь, что не сумею этого показать. Все, что делает Андро, пережил я сам, это почти автобиография. А насчет развязки… Стыдно сказать, но я боюсь смерти. Я стараюсь о ней не думать“.

Я вспомнил, как я пришел домой после похорон матери. Накрыли на стол. Родственники ели долго и настойчиво. Я видел, что отец не может есть. Я сурово сказал ему: „Надо“. Я взял ложку и тотчас ее отложил. Тогда отец сказал: „Ешь“. Мы наблюдали друг за другом, как враги: мы должны были жить и никто не смел уклониться от этой повинности.

Я сказал Роже, что о смерти нельзя не думать. О ней следует думать редко и напряженно: это лекарство отсчитывают скупыми каплями. Роже снова пил вино и смеялся.

В тот вечер мы поспорили о коммунизме. Роже говорил: „Я люблю труд и справедливость, но я не хочу, чтобы статуи правили скульптором“. Я засмеялся: „Ты что же, зовешь статуями обыкновенных людей?“ Рассердившись, он опрокинул стакан: „Я зову статуями осуществленные идеи. Трудно сказать, „почему я занялся искусством, я ненавижу форму“.

На просмотре картины „Озеро Чен“ я все время думал: что сделал Роже с птицеловом Андро? Был осенний вечер. Расплывались тусклые фонари. Струи дождя стекали с резинового плаща полицейского. Когда Андро кинулся в Сену, я облегченно кивнул головой.

В Париже много говорили о фильме „Озеро Чен“: Роже одержал еще одну победу. Его звали в Холливуд, он отказался. Мне говорили, что он женился на мексиканке. Потом я потерял его из виду.

Настало лето. Как кровь к голове, предместья кинулись к Парижу. Бастовали каменотесы и цветочницы. Красные флаги бесцеремонно карабкались по ветхим пепельным фасадам. Из ворот вылетали звуки „Карманьолы“. В окне модного магазина восковая красавица держала плакат: „Мы не хотим дольше голодать“.

Вдруг имя Роже прорвалось сквозь цифры стачечников, сквозь дрожь богобоязненных старух, сквозь сжатые кулаки металлистов: „Покончил с собой известный кинорежиссер…“ Жена Роже весной уехала в Америку. Он жил один в огромной мастерской среди яванских марионеток и малиновок. Молочница каждое утро ставила у его двери бутылку; бутылки выстраивались в ряд. На восьмой день, не выдержав тишины за дверью, молочница позвала привратника. Тот выругался и острым плечом толкнул дверь. Роже висел на крюке, смутный и неожиданный. В клетках, выпятив вверх сморщенные лапки, валялись мертвые малиновки.

Его хоронили в ослепительный день. Все было чересчур ярким: известка, синее небо, маки, которые цвели на пустом участке кладбища. Мы щурились от света и пыли. Когда гроб сняли с грузовика, кто-то сказал: „А могильщики забастовали…“

Мы долго стояли, не зная, что будет дальше. В строгий распорядок смерти вмешался голод живых. Наконец, приехали пожарные, они начали рыть могилу. Я глядел на актеров, которые собрались, чтобы похоронить Роже. У них была кожа, изъеденная гримом, и красные глаза кроликов. Одного я знал по экрану: он умел бессмысленно глядеть, это смешило людей. Все теми же, навсегда остановившимися глазами, он глядел на сверкающие каски пожарных.

Я пошел в соседний кабачок. Обычно туда заходят после похорон родственники и друзья покойника, они пьют кислое вино, жуют сыр и старательно возвращаются к жизни. Теперь там сидели забастовавшие могильщики. Один из них, молодой итальянец с лицом смуглой Мадонны кричал: „Здорово“ и весело смеялся.

8

Меня разбудил жестокий шум: музыканты репетировали галопы. В Сан-Жюстене был годичный праздник. На большой площади выросли карусели, палатки фотографов, ларьки с тягучей нугой, балаган, где показывали мартышек и женщину-змею. Несмотря на июльский зной, чиновники и служащие местного банка надели крахмальные воротнички. Они неуклюже ворочали головами. Серая пыль садилась на черные платья женщин. Нужда и заботы года значились на лицах. Вокруг карусели стояли бледные золотушные дети. Они пересчитывали зажатые в кулак монеты. Один сказал: „Я буду визжать“. Он кружился на деревянной свинье и старательно визжал; другие, молча, на него глядели. Парикмахер дразнил обезьян, он засовывал в клетку дымящийся окурок. Обезьяны кашляли и грустно чесались. Женщина-змея показывала посетителям свои плечи, покрытые чешуей. У нее было лицо старой поденщицы, измученной работой. Она пела непристойные куплеты и парикмахер громко смеялся. Потом ламповщик зажег фонари. В зеленоватом свете площадь казалась огромным аквариумом. Трубачи, со вздувшимися на лбу жилами, глотали теплое пиво. Заполночь люди еще танцовали, зевая от усталости и духоты. Молодой рабочий, с глазами неудачника, обнимал остроносую болезненную девушку. Она пыталась улыбнуться и губы ее от напряжения дрожали.

Несколько месяцев спустя я был в Париже на выставке картин. Холсты твердили о скудости жизни. Это были портреты людей с чертами навеки застывшими. Казалось, все человечество скучает в переполненном вагоне метро. Оливковые щеки с неожиданным багрянцем, припухшие фиолетовые веки, грязно-синие тени, крупные мазки, передававшие рыхлость нездорового мяса. Я поглядел на другую стену. Здесь была жалкая зелень парижских предместий, палисадники, пропитанные запахом бензина, землистые дома, квадратные гаражи и облака, похожие на несвежую вату. Вдруг я улыбнулся: пестрые флажки взлетали к фисташковому небу, доверчиво смеялись коровы карусели, на синем мяче стояла девушка; у нее была шея розовая и горячая, как пена варенья. Я раскрыл каталог: „Поль Аньер. Праздник в Сан-Жюстене“.

Я познакомился с Аньером. Это был человек лет сорока с большим кадыком. Он жил на бульваре Гарибальди в глубине темного двора, полного скрежетом лесопилки. В мастерской валялись старые подрамники, банки из-под лекарств, сношенная обувь. Черный всклокоченный кот злобно шипел.

Аньер показал мне свои работы. Смеялись полногрудые огородницы. В скверах прыгали дети, похожие на тропических птиц. Голубые солдаты пили вино под китайскими фонариками. Мне запомнился один пейзаж: беседка, бледно-зеленый водоем и мраморная спина богини. Я спросил: „это Рим?“ —, Нет, это двор — из моего окна“. Я вспомнил мои старые счеты с искусством и сердито сказал: „Вы были в Сан-Жюстене?“ Он ответил: „Конечно. Я пишу только с натуры. Я иногда меняю краски, но я никогда не меняю соотношения тонов“.

Я предложил ему пойти в кафэ. Он смущенно шепнул: „Мне нельзя пить“, но тотчас согласился. Мы пили коньяк у цинковой стойки, изъеденной кислотами. Ругалась пьяная старуха; сквозь ее пальцы сочилось красное вино. Аньер не умел пить, после первой рюмки он охмелел. Я узнал, как он живет. Женщины смеются над его кадыком. У него язва желудка; он ест только картофельное пюре. Его кот никогда не мурлычит.