Сказки для падчерицы - Лилит Мазикина

Птица

Русла мои пусты, и ветви голы.

Мысли мои — лишь пыль на теле камня.

Кто говорит — остыл запал глагола?

Разве? Когда он был? Вчера? Как странно.

Клетка моих костей — гробница птицы.

Руки моихплечей глухи и сонны.

Кто говорит —бледней на стёклах лица?

Сколько прошло ночей? А лет? Не помню.

Губы мои тверды и не-разлучны.

Тьму исцарапали в зуд мои ресницы.

Кто говорит — следы мои зыбучи?

Лучше откройте грудь. Смотрите —

птица.

Дочки-матери

Она не любила моё лицо, волосы, взгляды, походку,

всякое лично моё словцо, портретное сходство с тёткой,

мои привычки, жесты и сны, манеру вставать и падать,

игры, отсутствие кнопки вины, любовь к мечтам и шарадам,

джинцы, танцы, в ранце бардак из книг, стихов и рисунков;

когда со мной приключалась беда, я в спину слышала: "сука!".

Она приучала меня молчать, взамен отучая верить —

а как она любила кричать, указывая на дверь мне!

Я дверь закрыла, закрыв и детство, и чёрт с ним, было и было,

ведь всё так просто и даже естественно: она меня не любила.

И.И. (Апокриф)

У меня на губах —

клеймо,

Из твоих рёбер бьёт

свет,

Я на каждом глазу —

бельмо,

Ты — лекарство любых

бед,

В твоих венах бежит

вино,

Твоё слово — в саду

цвет,

И я знаю теперь

одно:

Я иду за тобой —

в след.

Улыбнёшься ты — я

скулю,

Только глянешь — и я

плох…

Преклоняюсь! — люблю! —

люблю! —

И убью тебя, мой

Бог.

Волчий князь

На мне красная шапка, что не значит вообще ничего.

Это тёмный лес, мне надо его пересечь.

Говорю: смотри, это просто деревья, вот.

Отвечаю: да, но их взгляды умеют жечь.

Воздух тёмен и смутен, деревья, уже не таясь,

тянут лапы и — хватают меня за бока.

Говорят, что в ночном лесу бродит волчий князь,

ищет свежее мясо — корму задать волкам.

Я шепчу: не заметит, моя кожа не дышит теплом,

да и мяса нет, один суповой набор.

Говорю: смотри, от снега совсем светло.

Отвечаю: да, и лучше ему обзор.

Мои кости промёрзли, мои пальцы уже как стекло,

я не чую ног, и кожа бела и тверда.

Я сбиваюсь вбок, хрустит под ногой бурелом.

Нахожу тропу и дальше иду. Как всегда.

На мне красная шапка, позову — прибежит дровосек

и изрубит волков, плечистый и чуть хромой.

Вот и школьные окна мне светят, остался один пробег.

Час английского, и — через лес я пойду домой.

Дети Каина

В пятнах запёкшейся братской любви, не зная раскаянья,

В городе Зверя, змеином гнезде, живут дети Каина.

На алтарях плесневеют плоды, червем источены.

Каинов корень кружит, неприкаян, как напророчено,

Дымом и пылью несётся, запутав ноги дорогами.

Не оттого, что однажды бежать бури заставили,

Не оттого, что закованы раз были зароками,

Но для того, чтоб забыть: больше нет и не будет — Авеля.

Карты врут

Карты врут очень горько и гадко,

Словно что-то себе замышляют:

Говорят, что меня расстреляют,

Что пора мне бежать без оглядки;

Будто в яме нас будет полсотни —

Мы сплетёмся бесстыже телами

И кровавыми дырами-ртами

Мы прильнём, как бомжи в подворотне,

В поцелуе нечистом и страшном

К меткам пуль и сапог друг на друге,

И холодные твёрдые руки

Будут сцеплены, как в рукопашной.

Не отпускай

Возьми меня за руку, и

не отпускай.

Никогда.

Пусть разрушается мир,

тонут в воде

города —

нет, я ничего не боюсь,

Да, не боюсь

ничего,

только бы руку твою

мне бы держать —

заговор

от бед, от любых страшных бед,

как амулет

на кости,

угодно ли, нет ли судьбе…

…Брат мой, зачем

ты отпустил?!

Закат

С пальцев моих стекает закат — капает в пруд.

Ловят губами рыбёшки солнечный яд.

Я не сойду с ума, не завшивею, не умру —

это не сок моих вен. Просто закат.

Съёжившись, ночь сбежит под крыльцо, ляжет в пыли

пережидать суету прохожего дня.

Завтра. Но прямо сейчас и тут красным залит

пруд, и рогоз бездвижен, и тени теснят.

Завтра. Я буду дышать, спешить, заваривать чай

с мятой, искать носки, замечать в окно

на самокате девушку в белом, и — невзначай —

локтем цеплять за шкаф буду завтра, но

завтра. Потом. А сейчас я горстями держу закат

в глупой надежде вернуть его в сети вен,

в бледный и мягкий живот с дырой возле пупка.

Пальцы не держат. Красным блестит в траве.

Стая

Мы мотали безвинно сроки

В животах бетонных мешков.

Наши игры были жестоки,

Как у диких лесных зверьков.

Мы лизали друг другу раны

И впивали опять клыки.

В перемирие у экрана

Прикрывали спиной клинки.

Мы росли под ветрами воли,

Обрастая венцом шипов.

Мы учились не чуять боли,

От ударов ли — иль от слов.

Может, плакали — только тихо,

Только с ночью наедине.

А когда приходило лихо —

Становились спина к спине,

Обнажали в оскале зубы,

Закрывала сестру сестра,

И звенели над нами трубы

Благородного серебра.

Если падал любой, то руку

Успевала схватить рука,

И, как ни были пальцы хрупки,

Павший знал, что она крепка.

...Не блестят больше рядом зубы,

Нашей стаи пуста нора.

Замолчали бессильно трубы

Благородного серебра.

Совы

A Ensam Sa Va

с приветом в Швецию

Ай, ай,

совы нежные,

совы вьюжные,

совы важные,

перья белые!

Что там плетёте да вяжете,

что не споёте, не спляшете,

совы?

Совы страшные...

Ай, ай,

желтоглазые,

мягкопузые,

когти-лезвия,

крылья тихие!

Это судьба или кружево —

Что наплетёте в стужу мне,

совы?

Совы дикие...

Имя моё

Если не хочешь меня, зачем ты тогда живёшь?

Что за пустая блажь — не жаждать моих объятий!

Я — горький мёд ночей, рук потайная дрожь,

На потолке игра лунного света пятен.

Если ты хочешь дурмана — есть у меня дурман:

Видишь, я — как змея — здесь для тебя танцую!

Вязь моих гибких рук сладостна, как хурма,

Нежный и дивный яд в бёдрах своих несу я...

Я прилетела на звуки тайных твоих молитв,

Я улечу, как только мне надоест забава.

Мой поцелуй горчит: имя моё — Лилит —

Вовсе не значит «любовь», значит оно — «отрава».

Что-то

Что-то сместилось.

Девочки пишут не про любовь — про смерть и тоску.

Девочки пишут отчаянно и безнадежно

Колючие стансы.

Время — разбилось.

Небо — изъеденный бомбами синий лоскут.

Дети глядят в этот мир тяжело и безнежно,

Взирая, как старцы...

Выпуск 1993

Карточка. Детские лица.

За руки держимся дружно.

Этот — спьяну разбился.

Этот спился, ненужный —

как тут было не спиться.

Этот мотает третий.

Та — от инфаркта в тридцать.

Та залезала в петлю,

но не судьба — от гриппа,

дома лечила водкой.

Этот, который хиппи,

спящий сгорел — проводка.

Этот служил, и что там

толком никто не знает,

но, говорят, полроты

били ногами — стаей.

Эта от передоза.

Эту нашли в канаве

в ясной и пошлой позе.

Маньяка потом поймали.

Этих двоих — в ментовке.

Этого сбила «бэха».

Эту ножом свекровка.

Этот в троллейбус въехал.

Эта с моста упала,

эта легла на рельсы.

Сколько нас там осталось?

Как негритят — десять.

Пульс

Край бесконечных вьюг на груди зимы,

Край, где, куда ни плюнь и куда ни кинь —

Место найдётся правилу из тюрьмы,

Где только страсть и ярость сильней тоски —

Выбил меня, в рёбра вписав кастет,

Выпил меня всушь окоёмной синью,

Выжал меня, не глядя на юность лет,

Вылил меня в небо своё — России.

Пульс его бьётся где-то под языком,

Переплетаясь в горле с тяжёлым звоном

Пульса дорог — бескрайних, и чужаком

Смотрится после этого незаконным.

И ничего в них общего, кажется, нет —

Но от обоих мне дополна досталось

В вены того, от чего я теперь поэт,

Что их роднит. Это — тоска и ярость.

Секрет

Они говорят — тебя уже нет давно

И тело твоё лесной проросло земляникой.

Они говорят — я стала с тех пор чудной.

А мне всё равно. Встречаю тебя — улыбкой.

Они говорят — я стала от горя бледней,

Чернеют у глаз бессонных тоскливые тени.

Я просто устала, ведь ночи с тобой — длинней

С тех пор, как мы делим объятья измятой постели.

Они и не знают мой сладкий ночной секрет —