Киноварь. Повесть о Всеславе Полоцком - Светлана Малая

не столь нарядные. Но вот они, вот княжьи отроки и княжеское слово — чего невесте ещё?

На прощание мать покрыла её куколем и подарила смертную сорочку, а оставшись одна, всё повторяла: «Была и нету, была и нету». На второй день, сидя на пороге пустой избы и глядя на брошенные сани, завела причеть — в молодости певала такую подголосницей на свадьбах:

Едут не путём, не дорогою,

По борам, по мхам, по болотам,

Через ручьи рябиновые, мосты калиновые…

Покрытая чёрным куколем Мережа, сидя в телеге и придерживая на коленях узелок с белой, красной нитью вышитой сорочкой, издали и шёпотом вторила матери с гордостью и отчаяньем:

Родила меня матушка,

Ключевой водой обмыла,

В колыбели качала.

Не отдам, говорила,

Ни серому волку,

Ни ясному соколу…

Княжьи отроки угощали невесту спелой малиной и кислыми яблочками и поймали для неё маленького ёжика с мягкими иголками, чтобы развлеклась.

В Полоцке пресвитер окрестил её Ириной — креста она не носила и не помнила, крещена ли. До свадьбы невеста жила в подклети, спала и ела, не откидывая куколя.

Князь, оказывается, забыл её лицо. После венчания, после пира, когда увидел — поразился: «Княгиня, Ирина, Мережа, волхва».

А венчал их пресвитер у Святой Богородицы. Каменная церковь в Полоцке ещё не построена.

Полочане звали молодую княгиню по мужу Ириной Брячиславной. Муж наедине звал Мережей.

Вдовая княгиня Анна, поджав губы, дивилась на сноху: в княжеском обиходе ничего не смыслит, сидит целыми днями без дела, чешет волосы, точно волхва; искры за гребнем бегают. Был бы жив Хот Путятич, разве допустил бы эту женитьбу? Вдовая княгиня качала головой, думая: мог бы сейчас её отец в чём-либо противостоять её сыну?

На другое лето Ирина родила мёртвого младенца. Тельце завернули в рогожу и отдали челядину, чтобы схоронил за озером. Потом дважды случалось то же. В городе пошли толки, будто княжеские младенцы мало схожи с человеческими. Между супругами уже больше страха, чем страсти.

Снова отяжелев, княгиня сказала князю:

— Пока не рожу тебе сына живого и здорового, ни слова не вымолвлю.

— Что если будет дочка?

Ирина не ответила.

Пресвитер пытался увещевать её:

— Не так ты крепка в вере, чтобы молиться молча.

Она молчала.

На небе явилось знамение в виде змея. Челядь невесть о чём судачила, то и дело произнося непостижимое: «Змей огненный волк». Князь ходил мрачнее тучи.

Княгиня из своих покоев небесного явления увидеть не могла. Вообразила, что над теремом полнеба застят когтистые крылья, что свет стоит не солнечный и не лунный, а круглые сутки такой, как в кузнице. Зарок соблюдала честно. Спала чутко, чтобы не бормотать во сне. Время родить сына подоспело в самую грозовую летнюю пору.

Красные зарницы всю ночь полыхали над лесом, над Заполотьем. Воробьи метались повсюду. Княжич родился ясным утром — живой и здоровый, в природной шапке. Повитуха хотела украдкой взять её себе на счастье. Ирина помнила старые обычаи и не позволила.

Она велела отыскать во дворе одну из громовых стрелок. Их ещё называют «чёртовыми пальцами», будто Господним гневом наломаны, но это суеверие.

Природную шапку и громовую стрелку Ирина увязала в холщовый узелок и повесила в изголовье колыбели. Когда сын подрастёт, пусть носит ладанку вместе с крестом на груди. Крест кипарисовый иерусалимский — в Божьи кумовья позвали странника и странницу, что шли из Обетованной земли с каликами перехожими и остановились в Полоцке.

Пресвитер окрестил младенца Ильёй, а княжеское имя ему дали — Всеслав.

Всё сделали, как надо: новорождённого сразу положили в рукав ношеной отцовской сорочки, повитухе руки позолотили, Божьим кумовьям посеребрили, на крестинах городских детей гостинцами одарили, никого не забыли. Ничего не забыли — а всё что-то тревожатся Ирина Брячиславна и Анна Хотовна, каждая сама по себе.

Согласно летописи, в 1029-м, или «от Адама» 6537 году, «мирно было».

На войне Брячиславу Изяславичу до сих пор и впредь сопутствовала удача: железную кольчугу вражеские стрелы не пробивали, золочёного шлема ни один клинок не прорубил. Князь выходил невредимым из всякой битвы, победителем и побеждённым. Его воины, на подбор могучие и храбрые, не все столь удачливы.

В мирное время он хорошо заботился о своей дружине. Из добычи и дани выделял воинам порядочную часть. Они имели быстрых коней, драгоценную броню и оружие, ходили в сафьяновых сапогах и носили серебряные пояса, и жёны их ходили в сафьяновых сапогах и носили серебряные пояса.

У княгини Ирины детей после Всеслава-Ильи не было. Жизнь и здоровье княжича домочадцы обязывались беречь, как сокровищник сокровище.

Дитя растёт не балованным, но неласковым, потешки его не забавляют, «коза рогатая» и «сорока-белобока» не смешит, колыбельные не убаюкивают — вот мамки-няньки и пестуют без привязанности.

Твёрдо встав на ноги, княжич всё норовил как-нибудь ускользнуть от воспитателей. Притом он оказался левшой, им стоило немалых трудов приучить его креститься и держать ложку правой рукой. Никто, кроме Анны Хотовны, не смел приголубить княжича — не давался.

Хотовна посмеивалась: «чадушко — старше бабушки». Она любила и жаловала внука постольку, поскольку находила в нём черты своего сына, но её сын в детстве был простодушен. Изредка задумывалась: каким вырос бы старший, Всеслав Изяславич, как правил бы в Полоцке и что уделил Брячиславу — Минск, Витебск?

Княгиня Ирина печалилась о детях-нежильцах, похороненных где-то за озером, о своей теремной доле. Одёргивала сама себя: разве навещала бы матушку, выйдя замуж в чужое селение; разве за пахарем или рыбаком вольготнее?

Ингварь и Сулибор — не родные, но единокровные братья Всеслава — бегали с ним по двору, боролись, стреляли во что попало из маленьких луков, однако вдвоём дружили крепче, чем с княжичем. А сами различны и возрастом, и нравом. И матери у них разные — они здесь, среди домочадцев.

Чтобы сказать или написать о двух не так, как о нескольких (об Ингваре и Сулиборе без Всеслава, например), в нашем языке того времени имелись слова в особом — двойственном — числе. В этой повести появятся ещё люди и вещи, для которых они подошли бы лучше всего.

Свою одинокость Всеслав принял как вольную волю. Ему нравились изменчивые облака, бегущие мимо тесовых кровель, и длинные муравьиные тропы, что тянутся неведомо откуда неведомо куда во дворе, в сенях и переходах, даже в матушкиных покоях. Не надеясь на ответ, он никого не спрашивал, почему всё так устроено на земле и в небесах; отчего смертно всё живое, но человеческие лица схожи меньше, чем